Мясник кладет огромную ручищу на хрупкое плечо Иисуса и крепко обнимает его, обнимает новорожденного, который бормочет слова извинения; этот человек-расчленитель взрывается неким подобием смеха, и от этого его живот трясется, а Бу-Бу играет с ложкой, воздавая водоворот в своей кружке. Он оставил свои спички в камере, и это необычно, потому что, как правило, он повсюду таскает их с собой, как и Франко, прилипший к своему альбому с фотографиями. Прошлой ночью он занимался великим делом, отмерял по длине спички и складывал в панели, работал дольше обычного, он откусывал спички зубами, доставал из десен застрявшие щепки и неистово стряхивал их на пол, он страдает так же, как и все остальные. Иисус отворачивается от Мясника, и качает головой, и спрашивает меня, как я дошел до жизни такой. Это тот же вопрос, который задавал мне Элвис; и я в панике, я начинаю рассказывать ему о том, как я желал посмотреть мир, сдержать детскую клятву и переночевать в очарованном лесу, и он печально качает головой: «Нет, нет, друг мой, это не то, что я имел в виду».

Рождественская елка мерцает над грудой подарков и рожденственской сценкой, пластмассовые пастухи ждут на горе из ваты, окруженные ягнятами и козликами, и мне нужно поставить на крышу хлева льва, и двух тигров, и маму-свинью, и ее поросят; и Мария вдвое больше, чем лев, но это не имеет значения, ее сын завернут в коричневое одеяло, видно только его невыразительное лицо; и Трое Волхвов сидят на своих верблюдах, но одного сбила звезда, упавшая с ветки; и это настоящая елка, наполняющая комнату запахом, который я всегда буду помнить; я хотел бы остаться таким навсегда, разгоряченным, с широко распахнутыми глазами, это и в самом деле волшебство, потому что пламя танцует в такт с фонариками, и тепло от углей сливается с теплом нашей семьи, мама обнимает меня, а Нана целует меня в макушку, и нам всем хорошо просто от того, что мы вместе; Нана ставит на стол блюдо, в нем пирожки с мясом, а мы сидим вокруг елки, мы с мамой — на полу, рядом с подарками, а Нана в своем кресле, и мы начинаем вручать друг другу подарки; и играет пластинка Наны, это хор, поющий гимны, и я воодушевлен тем, что мне нужно распаковать эти подарки, но по большому счету меня сделали счастливым мама и Нана, а может, я счастлив еще и оттого, что понял, Рождество — это о людях.

Завтрак закончен, проходит утро, и мы ждем обеда. Мой святой друг по секрету говорит мне, что Мясник больше всех будет скучать по своему рождественскому пиршеству, ведь он всегда отмечал этот праздник горой дичи и мяса. Иисус проводит глазами вдоль проволоки, натянутой по внутренней стене, рассматривает валы и башни, потом возвращается во двор. Он вздыхает и поясняет, что Христос пожертвовал собой, а теперь люди жертвуют ягнят. Самопожертвование, в этом вся разница, друг мой, внутренняя битва. И мне мельком представляется, как Мясник расправляется со своей женой и ее любовником, я вижу запекшуюся кровь его преступления, нежирный стейк, поджаренный на сковороде. Я оборачиваюсь к Бу-Бу и в упор смотрю на него, он занят своей загадочной работой, новоприбывшие тоже заинтересовались; и Иисус говорит мне, что это чиновники из союза фермеров, новый закон урезал их права, и потому у них возникли споры с правительством, а мстительный судья отправил их в Семь Башен. Но они непокорные, искрятся неподдельным достоинством и преданностью своим идеалам, и каждый заключенный выказывает свое уважение. Эти люди попали сюда из-за своих принципов, а это многого стоит. Бу-Бу откупоривает клей.

Мы сидим за столом, за рождественским ужином, моя тарелка наполнена жареным картофелем, и брюссельской капустой, и пастернаком, и йоркширским пудингом с начинкой, и кусочками индейки, политой густой подливкой; и это великолепно, особенно жареный картофель, и я режу его и заливаю подливкой, а мама и Нана говорят про клюквенный соус; и мама говорит, чтобы я не торопился, ужин никуда не убежит; и я замечаю, что от индейки остались одни ребра, и на начинке лежит нож; и мама и Нана поднимают бокалы с шерри, а у меня — газировка; и это хорошее время и хорошие воспоминания, и я спрашиваю маму, зачем мы едим индейку, а она говорит, что это традиция; и я спрашиваю ее, сколько индеек умирает в Рождество, а она говорит: «Миллионы», и кажется, ей неловко, и несколько секунд мне грустно, но я не хочу портить праздник и продолжаю есть, и получаю добавку, и тоже съедаю ее; и мне кажется, что я лопну, а потом на столе появляется рождественский торт и яблочный пирог Наны со сладким кремом, который я обожаю, и когда мы заканчиваем ужинать, мы садимся перед камином, усталые и довольные; и мама напоминает мне, что мы всегда должны помнить, как сильно нам повезло, потому что у нас так много еды и любви.

Рождественский обед запаздывает. Мы голодны, и вначале это спокойствие кажется зловещим, а потом причина происходящего выясняется: окружив долговязого священника в черной рясе, во двор входят шестеро надзирателей, и у священника такая длинная борода, что под ней не видно деревянного креста. Эскорт в самом что ни на есть приподнятом настроении, они бодры и благочестивы. Один из надзирателей тащит котел, а священник несет свои причиндалы и большую ветку. Люди встают с уступа, все внимание; и я делаю то же самое, я стараюсь соблюдать их традиции и никого не обидеть. Священник медленно шествует вперед, кивает некоторым парням, опускает ветку в котел и разбрызгивает воду по земле. Он благословляет нас и поворачивается к камере. Мы следуем за ним, толкаемся в дверях и смотрим, как он движется вдоль кроватей, рассеивая святую воду; зомби вскакивают и встают перед ним, склонив головы, и вот он доходит до зеленой двери, открывает ее и пытается войти в сортир, отскакивает, его лицо белеет от шока; и секунду мне кажется, что ему плохо, но он приходит в себя и роняет несколько капель в туман, захлопывает дверь и поворачивает обратно, идет, благословляя вторую колонну кроватей. Мы отходим в сторону, а священник отправляется на верхний этаж, и мы ждем во дворе его возвращения. Он останавливается у ворот и смотрит на собравшихся, и перед тем, как покинуть двор, рисует в воздухе какой-то знак. Момент тишины, а потом начинают щелкать четки.

После ужина мы едим шоколад, играем в игры и смотрим телевизор; и все это время пылает камин, и я поглядываю на пламя, а Нана говорит, что если в один прекрасный день она выиграет много денег, то перейдет на центральное отопление, но мама говорит, что камин уютный и романтичный; и вслед за Наной начинает дремать мишка Йоги, и вскоре меркнет свет, и я иду к окну и смотрю на улицу, я чувствую, что стекло влажное; мы надеялись, что пойдет снег, но снега не было, ну и какая разница, идет дождь, и Нана говорит, что нам следует сходить в церковь, хорошо было бы посмотреть на свечи и послушать псалмы, хотя мы не слишком похожи на прихожан; ветер дует в окна, досадно было бы вылезать из теплого дома на мороз, а Нана думает, что это было бы правильно, а мама говорит, нет, мы не хотим подхватить простуду; и они улыбаются и говорят о чем-то, чего я не понимаю, и я знаю, что Нана верит в рай, и я видел мужчин и женщин, которые приходили повидать ее и посидеть с ней в этой комнате, вот здесь; и я лучше останусь в тепле и буду играть с Наной в шашки, пока она не уснет в своем кресле, я дотягиваюсь до стола и выбираю себе еще одну шоколадку, нахожу «Турецкие сладости», одну из своих любимых.

Уже начинает темнеть, когда наконец появляется Шеф, голод мучителен, парни, отстоявшие в очереди и обслуженные, отходят с широкими усмешками. В корпус прибывает Директор, встает у противоположной стены, с ним двое надзирателей, оружие направлено в землю, это скорее демонстрация его страха, а не силы. С тех пор как он отправил меня в корпус Б, я вижу его в первый раз, и я отвожу глаза, но успеваю заметить, как он улыбается покровительственной улыбкой, напоминая нам, что он — король этого замка, он играет роль Деда Мороза, его присутствие — это подарок для нас. Я встаю за спиной у Иисуса, рядом с немым спичечным мальчиком. Мы не переговариваемся. И вот я подхожу к Шефу, и он счастлив, он наполняет мою миску рисом, жареным картофелем и кладет щедрый кусок куриной грудки. Сегодня нас не обделяют мясом, этот кусок выглядит хорошо прожаренным, и на нем мало жира. Я иду к уступу, потом передумываю и иду в камеру, сажусь на свою кровать в праздной роскоши и наслаждаюсь одной из самых лучших трапез в моей жизни.