В каталожном зале библиотеки опять были разложены какие-то бумажки. Девушка взглянула: кто на этот раз, монархисты или красные? Иногда листовки содержали призывы молиться в церкви, а однажды Марина со смехом прочитала: «Уважаемые товарищи студенты! Скоро весна, любовь, сессия. Самое время прочесть книгу Ленина „Социализм и импреокритецызм“». Коммунисты всегда почему-то писали с ошибками. Сегодняшняя листовка приглашала посетить филармонию.

За книгами тоже была очередь. Марина встала за двумя парнями и прослушала одну из тех бесед, которые заставляют возмущаться и завидовать.

— Вот я пришел раз на экзамен — ничего не выучил. Открыл учебник, почитал, зашел и сдал на «пять», — сказал один.

Другой ответил:

— А вот я пришел один раз на экзамен — вообще ничего не учил, на лекции не был ни разу. Спросил, что сдают. Мне сказали. Спросил, как препода звать. Мне сказали. Я даже в учебник не смотрел! Так зашел, ну и сдал на «пять».

— А я один раз пришел на экзамен под градусом. Ничего, конечно, не знаю, какой предмет, не стал спрашивать, имя преподавателя — тоже. Зашел и сдал на «пять». Так и не знаю, что это за мужик был. Может, Хабибуллин?

— Нет, не может быть. Я Хабибуллину пять раз сдавал. И четыре раза мне один и тот же билет попадался. Наконец на пятый раз прихожу — опять этот билет. Я то же самое написал, что в те четыре раза. «Ну вот, — говорит, — наконец-то вы, молодой человек, что-то выучили. Можете ведь, когда хотите». Вот дурак!

— Дура-ак! Хабибуллин — ну что с него взять! Старикашка, песок сыпется, а все туда же!

— Не мог сразу «три» поставить, как нормальные люди делают.

— Агафонов тоже, болван, меня четыре раза гонял. Знает ведь, что я ничего не выучу — а все равно сдавать заставляет. Баранова такая же.

— Баранова — это Хабибуллин в юбке.

— Кстати, у него завтра день рождения.

— Круто! Мы отметим.

— Что нам ждать до завтра?! Может, выпьем?

— Неохота.

— Ну, пошли, немножко выпьем!

— Неохота!

— Да пошли! Чего нам тут-то делать? Книжки, что ль, читать? Или покурим.

— Ну, пойдём покурим.

Парни убежали, сделав, к счастью для Марины, очередь короче. Перед ней теперь стояли две девицы.

— Мужа стричь не надо.

— Да не муж он мне!

— Не важно. Все равно же ведь живете. Мужа не стригут, примета есть, сбежит.

— Да я немного. Теперь-то не буду! Клок волос ему отстригла. Ох, как раскричался! А вчера, прикинь, чего сказал…

Дела чужих мужей Марину не особо волновали, но деваться было некуда, пришлось послушать и об этом. Вскоре, тоже к счастью для нее, две девушки решили отложить чтение и тоже испарились. Между тем, читальный зал гудел, шептался и местами даже чавкал, хотя это было и не по правилам.

— Тишина! — рявкнула библиотекарь, молоденькая девушка.

Секунд на пять зал будто бы затих, но снова зажил бурной жизнью. А перед Мариной вновь стояли два оригинала:

— Да пойми ты, — бубнил первый, весь в прыщах, — Романовы и все, что было после, — это ерунда! Ненастоящее, неродное! Подлинная Россия — до восемнадцатого века! Ну и вот теперь… возрождается.

— Ты это скажешь на экзамене? — иронически спросил второй.

— А можно мне набор про этого… ну этого… — начал заикаться первокурсник в начале очереди.

— Ну-ну, про кого? — захихикала библиотекарь.

Зал из любопытства замолчал.

— Этого… царя… На букву «Х»… — промямлил первокурсник.

— На какую?!

Первокурсник покраснел и тихонько шмыгнул носом.

— Хаммурапи! — заорали все, кто был в библиотеке, и расхохотались.

Семинары о законах вавилонского царя были великим, легендарным испытанием, сквозь которое проходят все жрецы музы Клио. Они были и скучными, и очень непривычными для людей, только что покинувших школьную скамью. К каждому семинару полагалось отыскать ответы на десяток-другой вопросов, причем выписать на карточки не один какой-нибудь вариант ответа, а все мнения, представленные во всех предлагаемых списком литературы книгах. Так, например, если девять из десяти монографий говорили, что черный базальтовый столб с законами был обнаружен в тысяча девятьсот первом году, а одна — что в тысяча девятьсот втором, первокурснику полагалось написать девять карточек с одинаковыми текстами и одну — с отличающимся. Очевидно, в глазах кафедры археологии и истории Древнего мира этот Сизифов труд был чем-то вроде инициации. Чистые карточки продавались в ближайшем магазине канцтоваров: кое-то из первокурсников подозревал, что у магазина налажена взаимовыгодная договоренность с факультетом. Плоды семинарской работы кто-то из студентов в дальнейшем сжигал, кто-то тихо хоронил в шкафу, кто-то — выгодно сбывал младшим поколениям. Набор литературы не менялся десятилетиями, а так как первокурсники — создания примитивные и не в состоянии отыскать то, что им нужно, в каталоге, старые, потрепанные тома выдавали им готовыми наборами. Фамилии авторов, однако же, врезались в нежный мозг неофитов до конца жизни. Как и то, что столб с законами был черного базальта, а преподаватель истории Древнего мира — просто зверь.

У Марины по России восемнадцатого века тоже был зверюга, хоть и аспирант (говорили, что он в прошлом году также вел Хаммурапи). Она взяла толстенный том Павленко «Петр Первый» и пришла с ним на семинар, как и обещала. Препод был опять не в настроении, но ее никак не спрашивал. Марина заскучала, начала глядеть в окно и думать про столовую. Тут-то гнусный Филиппенко к ней и обратился:

— Ну-с, что вам известно о подушной подати?

Марина начала спешно листать фолиант.

— Вот видите, — с противной, гадкой радостью сказал ей аспирант, — как важно делать копии! По книге — неудобно. Консультация по пятницам. Прошу на отработку!

До конца занятия Марина притворялась, что мечтает, отвлекается, при этом, разумеется, стараясь быть готовой по любым вопросам. Даже нагло, напоказ листала глянцевый журнал прямо на парте. Но аспирант ни разу больше не спросил Марину.

Между тем, почти всю пару снова говорили о письме от Прошки к Софье.

Вышли все уверенными в том, что грубые реформы проводил поддельный Петр, а местный архив запалили английские шпионы.

Что и говорить, домой Марина пришла не в хорошем настроении. Ожидая, что какая-нибудь новенькая глупость от Бориса сможет ее хоть чуточку развеселить, открыла почту.

И тотчас же пришла в ужас.

Да уж, новенькая глупость была просто шедевральной. Этот обормот решил покаяться в грехах! «Тоже мне, Раскольников нашелся!» — мысленно негодовала Марина. Страшно и подумать, что бы случилось, окажись «на том конце провода» действительно она, та Сарафанова, которой Новгородцев вздумал сообщить о преступлении! Впрочем… Кто сказал, что этот глупый Борька не успел признаться еще кому-нибудь? А вдруг уже признался? Или завтра это сделает? Сообщничек…

Внезапно руки мелко задрожали. Вся история показалась нереальной, происшедшей не с Мариной, без ее вины, не здесь и не сейчас. Время неожиданно замедлило свой ход. Все чувства обострились. Сердце застучало, кровь метнулась к голове, и уши, щеки, налились вишневым цветом. Хряпнуть валерьянки… Стоп! Не надо. Можно вызвать подозрения.

Марина ведь теперь…

О, господи, зачем, только зачем ей пришло в голову сварганить эту глупую подделку, самый неудачный подарок самому никудышному парню?! А потом пошло-поехало… Издание номер два, дурацкая попытка обмануть ученое сообщество, конечно, изначально неудачная, боязнь разоблачения, экспертизы, неожиданный возврат письма в хранилище… И та злосчастная идея, что возникла у испуганной Марины, ждавшей, что, уж если их обман не смог раскрыться нынче, завтра — обязательно.

Оказавшись голой перед Борей, испугав его, заставив убежать куда глаза глядят, Марина вдруг осталась в полном одиночестве в хранилище, которое давно возненавидела за пыль, халаты и бесплатную, занудную работу. Вообще-то, план поджога появился не сегодня, он возник дней пять назад, так просто, в качестве теории, без мысли о реальном воплощении. Собственно, Марина не особо в него верила: как все гуманитарии, она довольно плохо разбиралась в тонкостях физических явлений. Может, если бы точно знала, что получится, отказалась бы от идеи… Но тогда сработало всё вместе: чувства, мысли, злоба, страх, любовь и отвращение — к Боре и к архиву.