И вот 31 мая 1913 года последовал окончательный приговор, вынесенный в закрытом заседании Судебной палаты: уничтожить записи на страницах 7–8, 79, 90–93 и 231–232 (из них только самая большая запись — окончание о «микве» — была восстановлена автором во втором издании книги в 1916 году).

24 октября того же года петербургский градоначальник известил Главное управление по делам печати, что в его типографии уничтожены «посредством разрезания на мелкие части» перечисленные страницы из арестованных экземпляров книги. Дело закончилось 15 января 1914 года, когда Главное управление по делам печати подтвердило прокурору, что, согласно сообщению градоначальника, крамольные страницы уничтожены. Как всегда бывало в нашей истории, цензурные преследования за «порнографию» (в те же годы проходил, например, суд над К. Бальмонтом за перевод «порнографических» стихов У. Уитмена «Листья травы») оборачивались со временем посмешищем над судебными и политическими властями.

Розанов смотрел в даль всего XX столетия, а о своем времени писал в период судебного преследования за «Уединенное»: «Цензура наша исторически была и остается теперь совершенно необразованным явлением. Она представления не имеет, что нужно государству и отечеству… Мне было объяснено (по поводу „Уединенного“), <…> что если бы петербургскому цензурному комитету пришлось от себя пропускать Библию, то, конечно, она <цензура> бы Библию не пропустила, а подвергла аресту» ^[484] .

Цензура запрещала журнал «почвенников» «Время», напоминает Розанов и вспоминает историю цензурных преследований И. Аксакова, Каткова, братьев Киреевских. И хотя цензура запрещала не только писателей и публицистов национально-консервативного склада, но и (что гораздо больше у нас известно) демократических литераторов, это лишь свидетельствовало о том, говорил Розанов, что «ей все равно», кого запрещать, ибо она «ко всему равнодушна».

В «Мимолетном» Розанов рассказал о цензурных мытарствах со вторым коробом «Опавших листьев». Цензор Лебедев, многие годы цензуровавший «Русское богатство», потребовал уничтожения более 20 мест из «Опавших листьев», «самых христианских и самых монархических», как отмечает Розанов. 18 мая 1915 года Василий Васильевич излил свои чувства по этому поводу: «Проклятый цензор: он испортил самые нежные, самые любящие строки во 2-м коробе: в которых ни одного слованельзя было поворотить иначе, чем как оно стояло. Была музыка. Он сделал какофонию. Нестерпимо плачет сердце. Любовь моя, любовь моя. Ты „не проходишь“, „не пропускают“. А она — к народу. И народ не услышит» ^[485] .

Книга вышла. И, немного «отдышавшись», Василий Васильевич 9 августа вспоминает «сражение» с цензором, который хотел зачеркнуть «дражайшее место», любящее, о церкви:

«Черви изгрызли все, — и мрамор, когда-то белый, желт теперь, как вынутая из могилы кость. И тернии, и сор, и плевелы везде.

— Чт о это, Парфенон?

…нет, это Церковь.

…это наш старый запивающий батюшка. И оловянное блюдо с копеечками…» (351).

Вся эта мысль «сверкнула» у Василия Васильевича, когда он ночью ехал на извозчике из редакции: «безумная любовь к церкви, — и я дал сравнение». Цензор, смотря на это место в книге, сказал председателю цензурного комитета («милому человеку», по словам Розанова): «Запивающие батюшки» — нельзя. Оскорбительно для церкви. — Тот: «Как же это, Вас. Вас.: это — нельзя».

«Я весь затрепетал, — говорит Розанов. — Любимое место. Забормотал (у меня речь невнятная). И видя мой страх и чуть не слезы — уступили (цензор Лебедев и председатель Виссарионов)» ^[486] .

Свои мысли о так называемой «свободе печати» в современном обществе Розанов выразил в статье «Цензура» (1916). Граница между «свободою» прессы и «злоупотреблением» неуследима, неуловима. «Можно быть „свободным“ от приказания и свободным от подкупа: но есть столь же могучая и даже могущественнейшая власть гипноза, веяния, дружбы, симпатии, лести, рукоплескания. К „свободной печати“ протянутся все руки, обратятся все души. А литераторы — народ впечатлительный».

Многое в мышлении лишь открывающегося XX века было предвосхищено Розановым. Характерно, например, его рассуждение о «долге», близкое экзистенциалистской трактовке: «Идея „закона“ как „долга“ никогда даже на ум мне не приходила. „Только читал в словарях, на букву Д“. Но не знал, что это, и никогда не интересовался. „Долг выдумали жестокие люди, чтобы притеснить слабых. И только дурак ему повинуется“. Так приблизительно…» (62).

Стремление ухватить «истину» не в ее статичности или в сегодняшнем наполнении, но попытаться запечатлеть отдельные, подчас противоречивые стороны того, что мы зовем «правдой», чтобы уловить ее «ход», самое сокровенное в душе человека, — вот то ценное и непреходящее в трилогии, что дает ей право на новую жизнь в эпоху совершенно иную, нежели та, когда жил и творил ее автор. Отсюда же и постоянное желание спорить, не соглашаться с ним.

Н. А. Бердяев, высоко ценивший талант Розанова, писал в своей философской автобиографии «Самопознание»: «Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это настоящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы их излагали своими словами» ^[487] . Действительно, «магия слова» — главное в Розанове, что его делает интересным и живым для нас.

А. Блок назвал «Опавшие листья» «замечательной книгой»; «Сколько там глубокого о печати, о литературе, о писательстве, а главное — о жизни». Вместе с тем Блок отметил неоднозначность Розанова, сплетение «таких непримиримых противоречий, как дух глубины и пытливости и дух… „Нового времени“» ^[488] . Эти расхождения двух писателей наглядно проявились в их переписке в 1909 году.

В мае 1912 года М. Горький писал А. Амфитеатрову: «А видели вы „Уединенное“ Розанова? Это — шоколад» ^[489] . И здесь не только оценка достоинства книги, но и ее структуры: ломтики, «кусочки» мыслей, рождающиеся в душе человека (то есть можно вкушать и наслаждаться отдельными записями, как дольками шоколада).

Свои записки «Из дневника» Горький начал рассуждением о Розанове и одной его записи в «Уединенном»: «…Иногда мне кажется, что русская мысль больна страхом пред самою же собой; стремясь быть внеразумной, она не любит разума, боится его. Хитрейший змий В. В. Розанов горестно вздыхает в „Уединенном“: „О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать? Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся“… Так же говорит Достоевский: „…слишком сознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь… много сознания и даже всякое сознание — болезнь. Я стою на этом“» ^[490] .

Юная Марина Цветаева, с отцом которой Розанов был хорошо знаком (основатель московского Музея изящных искусств им. Александра III), писала Василию Васильевичу 7 марта 1914 года: «Я ничего не читала из Ваших книг, кроме „Уединенного“, но смело скажу, что Вы — гениальны. Вы все понимаете и все поймете, и так радостно Вам это говорить, идти к Вам навстречу, быть щедрой, ничего не объяснять, не скрывать, не бояться» ^[491] .

Еще раньше сестра ее Анастасия (рассказавшая о своих встречах с Розановым в книге «Воспоминания») в первом анонимном письме к Василию Васильевичу (27–28 февраля 1914 года) писала: «Невозможно прочесть „Уединенное“ — и спрятать в шкаф. Я потрясена этой Вашей книгою. Вы занимаетесь общественной деятельностью, о ней говорят. Но здесь ее нет; Вы сидите у окна, и смотрите на закат вечера, и слушаете вечерний звон. Вот это-то мне в Вас нужно: больше ничего. Звук вентилятора в коридоре, папироса на похоронах, и то, что „можно убить от негодования, а можно… и бесконечно задуматься…“. У общественных деятелей общественная жизнь — выше частной. Но вот есть деятель, который сидит у окна и слушает вечерний звон. В нем-то и есть весь смысл. „Просто сидеть на стуле и смотреть вдаль“ ^[492] .