— Ну что, прощаться не будем, ведь мы не расстаемся, — усмехнулась она, — ну все, пора, мой милый.

Она свысока посмотрела в его растерянную физиономию, а потом властно скомандовала: «Кругом! Вперед, шагом марш!»

Рулон последний раз посмотрел на нее, затем развернулся и пошел, плохо соображая, что происходит и что он делает. Перед его глазами все еще стояло ее лицо и глаза, жесткие и безжалостные глаза. Он чувствовал, что она продолжает смотреть на него, как будто сзади кто-то целился в него из винтовки. И этот взгляд помогал ему идти. Идти, не оглядываясь. Он знал, что это его путь и так нужно. Нужно идти. Нужно победить эту боль, эту жалость к себе, свое прошлое, свою привязанность, но сил было мало. Если бы не этот взгляд, он, наверное, не смог бы идти, упал бы и, ползая на коленях, просил бы ее остаться. Но все это слабость. Нужно идти, идти по дороге в небо.

Слезы выступили на его глазах, но он улыбнулся, улыбнулся наперекор им.

 — она рядом, она со мной, она во мне, — повторял он.

Сердце его стало открываться Богу, а боль стала трансформироваться в какое-то религиозное переживание, переживание единства всего сущего. Рулон зашагал уверенней и быстрей.

— Я должен преодолеть эту сентиментальную слабость, стать жестче, не жалеть себя, — подумал он и еще больше открыл сердце Божественной Силе, стараясь ощутить единство Мира.

Улица скоро кончилась, но он шел. Шел и шел еще много часов, находясь в этом переживании.

Только к вечеру он пришел домой и решил в сновидении увидеть Марианну. Он уже долго практиковал сновидение, стараясь всегда помнить во сне, что он спит. И это все чаще стало получаться. Изучил сонник и пытался видеть во сне тех людей или те места, которые задумал. Это выходило у него хорошо, но Марианна ему сегодня не приснилась.

Снова боль и жалость к себе стали наполнять его, он снова пытался перевести это состояние в духовное переживание, используя его энергию во благо. В голову лезли всякие воспоминания, связанные с прошлым, и диалог стало отключать труднее. Он почувствовал, как сильно память закабаляет человека, и изо всех сил боролся с ней. Память — страшный тиран и мучитель.

«Память — это моя тюрьма», — подумал он. Ему вспомнился случай из детства, как отец в очередной раз пропил его игрушку, и он плакал и убивался из-за нее. Бабушка, стараясь как-то утешить его, сказала: «Бог дал, Бог взял». Сначала он не обратил внимания на эту фразу, но она вспомнилась ему позднее, и он подумал: «Действительно, ведь Господь дал мне все эти игрушки, а я и не был ему благодарен за это и теперь расстроился, когда он взял их у меня, но они не мои. Всю жизнь он нам что-то дает, чтобы потом непременно забрать. Он смотрит, как мы реагируем на это. Понимаем ли, что все это делает он».

И тогда в детстве он стал молиться и сказал:

«Господи, почему я вспоминаю о тебе только в горе? Я приду к тебе тогда, когда буду радостный». И теперь произошла одна из таких ситуаций. Я

отождествился с Марианной, поэтому страдаю

сейчас и буду страдать постоянно, всю жизнь,

пока не стану отрешенным от всего мира и от самого себя. Ведь и я умру когда-то. Все не вечно. Все преходяще.

Однажды Марианна все же приснилась ему сидящей на троне в огромном зале. Ее роскошные черные волосы украшала бриллиантовая диадема, ее большие прекрасные глаза безжалостно смотрели на Рулона.

— Почему я так долго не мог увидеть тебя во сне? — спросил он.

— Потому что я этого не хотела, дорогой, — сказала она величественно.

— Но почему? Ведь я так люблю тебя!

 — о, как я польщена! — засмеялась Марианна. — Ты не должен искать в этом утешение, что можешь увидеть меня. Я хочу сделать тебе больно. Я хочу, чтобы ты страдал, — сказала она, злорадно улыбаясь и грациозно указывая на него указательным пальцем. Ветер развевал ее мантию, волосы и нес сухие листья по огромному помещению.

— Но зачем? — спросил Рулон, падая на колени перед ней. — За что?

— Ты знаешь, тебе это полезно, — игриво сказала она и расхохоталась. — Никогда не ищи утешения! Никогда! — с этими словами Марианна исчезла, растворившись в радужной дымке. Остался только пустой трон, одиноко стоящий в зале с колоннами.

«Страдать, испытывать религиозные страдания, которые не дадут уснуть, — подумал Рулон, — вот что нужно. Использовать силу страдания для пробуждения, для работы, для трансформации. Вот что она хотела сказать! Не успокаивать себя, не искать утешения и облегчения этих страданий. Но и не допускать, чтобы они превратились в сентиментальный мазохизм, в самосожаление». Ему вспомнился стих Аль-Фарида:

Любовь моя, я лишь тобою пьян.

Весь мир расплылся, спрятался в туман.

Я сам исчез, и только ты одна

Моим глазам, глядящим внутрь, видна.

Так, полный солнцем кубок пригубя,

Себя забыв, я нахожу тебя.

Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты

Земного мира — исчезаешь ты.

И я взмолился: одари меня

Единым взглядом здесь, при свете дня,

Не выдержав душевной муки, Рулон заплакал и, всхлипывая, стал дальше повторять стих:

Мой рот молчит, душа моя нема,

Но боль горит и говорит сама.

И если б смерть сейчас пришла за мной,

То не нашла б приметы ни одной.

Лишь эта боль, в которой скрыт весь «Я»,

Мой бич? Награда страшная моя!

Из блеска, из надземного огня

Рулону хотелось тут же умереть, чтоб избавиться от этой муки. Но он знал, что самоубийство ему не поможет. Он продолжал бубнить суфийский стих:

Любовь без жертвы, без тоски, без ран,

Когда же был покой влюбленным дан!

Покой? О, нет! Блаженства вечный сад,

Сияя, жжет, как раскаленный ад.

Что ад, что рай? О, мучай, презирай,

Рулон подумал: «Духовный путь — вот что соединит нас», — и снова стал цитировать поэму Аль-Фарида «Большая тайна»:

И сердце мне пронзили боль и дрожь,

Когда, как гром, раздался голос: «Ложь!

Ты лжешь. Твоя открытость не полна.

В тебе живу еще не я одна.

Ты отдал мне себя, но не всего.

Рулон вздохнул, подумав, как же он эгоистичен, вот от чего он страдает:

Как страстен ты, как ты велеречив,

Но ты — все ты, ты есть еще, ты жив.

Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри

Я ожила взамен тебя, — умри!

И я, склонясь, тогда ответил ей:

«Нет, я не лжец, молю тебя, убей!

Убей меня и верь моей мольбе.

Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.

Я знаю, как целительна тоска,

Блаженна рана и как смерть сладка,

Та смерть, что грань меж нами разрубя,

Разрушит «Я», чтоб влить меня в тебя.

Разрушит грань — отдельных двух сердец

смерть — это выход в жизнь, а не конец.

Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,

Когда разлуку нашу длит она,

Когда не хочет слить двоих в одно,

В один сосуд — в единое вино.

Так помоги же умереть. О, дай

Войти в бескрайность, перейдя за край...

Стихи стали успокаивать Рулона и исцелять его душевную рану, переводя тоску в религиозный

экстаз.

Туда, где действует иной закон,

Где побеждает тот, кто побежден,

Где мертвый жив, а длящий жизнь — мертвец,

Где лишь начало то, что здесь конец.

Глаза воспримут образ, имя — слух,

Но только дух объемлет цельный дух!

А если имя знает мой язык, —

А он хранить молчанье не привык, —

Он прокричит, что имя — это ты,

И ты уйдешь в глубины немоты.

И я с тобой, покуда дух живой,