— Вы их уже вызывали, — сказал Кузин, — вызывали и допросили. И убили — разве не так? Это вы их и убивали, лично вы — я не ошибся?

— Да, — согласился Луговой, — действительно, было. Кое-кого мы, за ненадобностью, ликвидировали. Кого-то прибили по ошибке — страна-то большая, Борис Кириллович, ошибиться легко. Но большинство просто исчезло само по себе, без посторонних вмешательств: мимикрировало большинство. Кто сбежал, кто скурвился, кто спился, а кто подался в менеджеры среднего звена. Интеллигенции прежней больше нет. Адвоката у народа больше нет. Сформировалась новая интеллигенция. Другая. Еще не изученный вид, уникальный гибрид. Адвоката скрестили со спекулянтом — свою речь в защиту обвиняемого он норовит продать суду, а сам состоит на зарплате у прокурора. Интересный субъект получился. Итак, ваша честь, я повторю свой протест. Борис Кириллович Кузин сформировался задолго до встречи со мной — сформировался под влиянием книг, верований и убеждений, над которыми я не властен. Борис Кириллович — продукт истории, вполне сложившийся социальный тип: влияние на него оказать трудно.

— Протест защиты принят. — Волнение Кузина прошло совершенно, он говорил ровным и ясным голосом. Морщина, глубокая морщина усталости перерезала его высокий лоб. — Я сформулирую обвинение иначе. Вы правы, я должен начать не с вас, а с себя — моей вины накопилось много. Вы, к сожалению, правы — я думал только о себе, о своем благе и безопасности, о своем удобстве и своем даре, и никто не виноват, что я думал о себе, так я устроен. Как было не думать? Ведь, кроме меня, обо мне не подумает никто — ни страна, ни мужики (у них, как вы справедливо отметили, своих забот хватает), и уж тем более ни начальство. А уж если начальство обо мне и вспомнит — то затем лишь, чтобы сослать подальше и отнять последнее. Страх вошел в меня с рождения, генетически. Страх в меня вливали — вы и вам подобные — вливали большими дозами, так, что уже не помещалось — а вы все равно кормили меня страхом. Все мое поколение — Тушинский, Шайзенштейн, Павлинов, Чириков, — мы испуганы навсегда. И мальчики, пришедшие нам на смену, пролазы, наподобие Кротова, они унаследовали страх от нас. Посмотрите, как они крутятся, как оговаривают свою безопасность, как рассчитывают пути отхода, как плетут интриги сразу в трех местах — зачем бы это? От страха. В обществе, вырастившем такую дрянь, как Кузин, Кротов и Тушинский, в этом гнилом рабском обществе вы, Иван Михайлович, и вам подобные были катализаторами развития. Вы сделали общество именно таким, а не иным. Под вашим руководством общество менялось и изменилось до того состояния, в котором пребывает сейчас. Зачем-то вам и вам подобным требовалось держать нас в постоянном страхе. Некоторые называют вас сталинистом. Это ошибка. Вы усвоили уроки сталинских учителей, верно, но вы другой, и цели у вас другие. То, что сделало ваше поколение, к сталинизму отношения не имеет. Что, собственно говоря, представлял из себя Сталин? — Борис Кириллович и сам не заметил, как перешел на привычный лекционный тон. — Зададимся вопросом, кто он такой, этот Сталин? Жестокий строитель твердого государства, палач-идеалист наподобие Ивана Грозного. Убивал, но не крал, многое сломал, но больше построил. Строил на костях, спору нет, но строил не только для себя — для всех строил государство. — Кузин прервался, прошелся по комнате. Так делал он и во время публичных лекций, словно отбивая отточие между абзацами речи. Так громил он на конференциях оппонента, славянофила Ломтикова. — Вы совсем другой, Иван Михайлович. Вы поняли, что можно обойтись и без строительства — вы пришли уже на готовое. Ваше поколение вошло в силу после Фултоновской речи. Вы оппонировали Западу, да, бесспорно. Вы отрабатывали зарплату, критиковали капитализм, но вы изнутри подтачивали то сталинское государство, которому служили. И вы стали «пятой колонной», могущественной «пятой колонной». Первыми разрушителями системы были не диссиденты — вы, аппаратчики! Вы захотели восточной власти и западного комфорта одновременно. Вы не хотели строить государство общего равенства, вы хотели власти, чтобы наслаждаться западным образом жизни в окружении миллионов восточных холопов. Мы ждали свободы — а вы дали нам новую тиранию, а себе забрали привилегии наместников. Вы и вам подобные рабов социализма превратили в личных холопов. Вы и вам подобные, когда пришла реставрация, просто-напросто переименовали формы собственности — но суть оттого не изменилась: вы оставили государство феодальным. Вы и вам подобные объявили своей собственностью недра страны, ее земли, ее продукцию и — как результат — вы стали владеть людьми. Теперь вы владеете людьми прямо, не как советская система, не посредством идеологии — но буквально. Вы обманом присвоили себе огромные богатства, оставив многомиллионный народ в нищете. Страх — наш генетический страх — вы использовали как строительный материал, как цемент для своей новой державы. Бархатная революция! Вы обокрали всех — и от лица миллионов ваших холопов я предъявляю вам иск. В этом общем горе и бесправии, — Кузин выдавил из себя улыбку, — есть толика и моих слез. Всю свою жизнь я — персонально я сам — прожил в зависимости и страхе. Вы обокрали моих родителей, вы сделали нищими моих соседей. Вы играли нашими жизнями, для вас жизнь другого никогда не представляла ценности. Что знал я, моя семья, мои друзья — об экономике и финансах, о рынках и прибыли? Ничего. Что мог я знать о перспективах страны? Ничего. Но вы знали — знали превосходно.

— Протестую. Защита имеет основания вынести протест. Посмотрите, что мой подзащитный накопил для себя. Поглядите беспристрастно. Дворцы? Яхты? Ничего этого и в помине нет, и потребности такой никогда не было. Да, большая квартира — ее дала советская власть, но согласитесь: при том образе жизни, что ведет начальник отдела ЦК, советник президента, управляющий нефтяной компанией, — это не роскошь, а рабочая необходимость. Золото? Драгоценности? Нимало. Мне нужен костюм, галстук свежая сорочка. Скажу по совести — больше мне практически ничего не надо. Что я, по-вашему, Дупель какой-нибудь?

— Протест отклонен. Я гулял по вашим апартаментам, имел удовольствие; бывал и на вашей даче. Родители мои, если бы увидели такое, — сошли бы с ума; они не представляли, просто не осведомлены были, что есть в России хоромы в семь комнат, по триста метров площади, они-то думали, что все поровну — ну, скажем, если у них двадцать семь квадратных метров, то, допустим, у начальства — все пятьдесят. Все-таки начальство метров на двадцать побольше заслужило, пусть их. Я рос в семье, где никогда никому не завидовали — завидовать начал уже я. Это низкое, подлое чувство — зависть, оно разъело мне душу, испоганило мозги. Возникло оно, когда я понял, в какой унизительной нищете живут родители — я не мог уже слышать рыгающего унитаза, воя водопроводных труб, я не мог видеть отклеенный линолеум в ванной. Я не мог примириться с тем, что жизнь второго сорта — навсегда. Я допускаю, что в ином обществе — в Европе, в Америке — там, где у маленького человека есть хоть какие-то права, хоть какая-то собственность, там властители жизни могут найти для себя оправдание в роскоши. Но в России — среди бесконечной и неизбывной нищеты — этому оправдания нет. Нет оправдания Кремлю, если есть Воронеж и Череповец! Этому нет оправдания! Нет, слышите! Нет оправдания вашим сувенирам из Африки, если у мальчишки из Нефтьюганска нет игрушек! Вас должен был стыд сглодать за ваши три ванные комнаты! В детстве мальчик из соседнего барака подарил мне на день рождения кусок мыла — слышите? Кусок мыла подарил! Я стоял, держал в руках этот серый кусок хозяйственного мыла, и меня душил стыд за наше мыло — белое, ароматное. А ванной комнаты у нас не было — общая раковина в коридоре. И нам казалось, в этом страшного ничего нет — коммунизм ведь, равенство. Но вы-то в это время приемы на Бронной улице давали. Вы к рыбе употребляли холодное шабли. Вы липы вокруг Патриарших прудов в три ряда сажали, чтоб прохлада была. Я здесь не для того, чтобы защищать коммунизм, да и что толку его защищать — сдох, и черт с ним, — но вы должны понимать: это вы и вам подобные его съели! Да, съели! Бывает, недоросли состояние родителей пропивают. А как вы со своим наследством обошлись? Вашему поколению в наследство досталась идея. Плохая ли, хорошая ли, но идея! Гнилая идея, поганая! Но идея! А вы свое наследство проели! Прожрали! Вы съели российский коммунизм!