Мало кто знал также (разве что Сыч и хорьковая домработница могли бы рассказать об этом), что, отягощенный обязанностью вечно сохранять элегантность на людях, хорек, приезжая домой, сбрасывал с себя вериги и, испытывая потребность расслабиться, возвращался в свой звериный образ. Оставляя туалеты от именитых дизайнеров брошенными в прихожей, хорек расхаживал по дому, вздыбив шерсть и оскалив острые зубки. В такие минуты домашние сторонились с дороги: зверь выгибал спину дугой, шипел, лязгал зубами. Домашние понимали: необходимо дать политику возможность побыть просто самим собой, сбросить груз дел и — хотя бы на короткие часы — стать таким, каким его, собственно, и сотворила природа. Сыч и домработница говорили друг другу, что еще более уважают хорька за ту естественность, которую он не утратил, несмотря на свою публичную жизнь. Он, личность сверхпопулярная, участник всех возможных комитетов и комиссий, сохранил способность, придя со званого обеда, где пил коктейли и ел тарталетки, — стать на четыре лапы, выпустить когти и — как в былые дни — гоняться за мышью по огромной квартире. Эти импровизированные охоты были единственными минутами, когда хорек по-настоящему отдыхал. Он загонял мышь в угол, давил ее лапой, перекусывал хребет и с урчанием пожирал. При этом маленькие глазки его, оттененные размазанной французской тушью, горели недобрым красным огнем.

Развитие событий оказалось неожиданным для многих — и поставило под вопрос возможное слияние двух либеральных партий.

Хорек загрыз жену Сыча. Несчастье произошло в отсутствие художника: он получал большую премию за вклад в демократическое искусство. Герман Басманов, Ричард Рейли, президент Российской Федерации лично вручали ее. Пока мастер стоял на сцене, потный от волнений, с бурей в душе, — аккурат в это самое время огромный, разжиревший хорек, размерами достигший бульдога, вышел из супружеской спальни. Против обыкновения, хорек был не накрашен, абсолютно без следов пудры на морде, с глазками, не обведенными тушью, не облаченный в приталенный костюм от Ямамото, а в своем натуральном зверином обличье. Хищная улыбка блуждала по его морде, вовсе не похож он был на того общественного деятеля, коего привыкли видеть в программах новостей и в телешоу «Стиль жизни». Зверь навалился плечом на дверь кладовки, где спала бывшая супруга, а ныне пораженная в правах домработница, открыл дверь и вошел. Похудевшая, рано состарившаяся женщина спала тяжелым сном на полу; ей стелили короткий матрас, укрывалась она бурым солдатским одеялом. Подле матраса стояла жестяная миска с мышиными хвостами: в последние месяцы хорек совершенно перевел несчастную на мышиную диету, однако хвостов она так и не научилась есть. Видимо, ей снилось страшное, поскольку она вздрагивала и стонала во сне. Хорек прыгнул ей на грудь и вгрызся в горло. Тело несчастной выгнулось дугой на матрасе, она скребла скрюченными пальцами воздух, из губ лезли кровавые пузыри. Глаза совершенно выкатились из орбит, и черты лица налились мукой. Так черты ее и застыли, навечно окаменев; хорек в несколько приемов отгрыз голову от тела, широкий кровавый поток хлынул из шейных артерий, тело распласталось обездвиженное, и отделенная от него голова уставилась остекленевшими, выпученными, будто у Розы Кранц, глазами в потолок. Именно такую картину и увидел Сыч, вернувшись с церемонии награждения. Первым делом он, разумеется, заглянул к хорьку и нашел зверя несколько возбужденным. Приписав это плотскому желанию, Сыч, будучи и сам взволнованно возбужденным, бросился с хорьком на кровать и отдался радостям взаимного обладания. Однако ближе к вечеру он заглянул в кладовку к жене. Нечего и говорить, сколь потрясло его увиденное. Пусть он давно не любил эту женщину, пусть мало понимания было меж ними, пусть искусство его стало ей в конце концов чуждо — что с того? Да, жизнь окончательно развела их, да, они находились на разных ступенях общественной лестницы — но она продолжала быть ему близким человеком. Смерть ее, особенно такая ужасная, дикая смерть, перевернула душу Сыча — он стоял в заляпанной кровью кладовке, и скорбь была в его глазах. Руки его тряслись. Губы его шевелились, но беззвучно. В таком состоянии его и нашла милиция и препроводила в нервный госпиталь при 3-м медицинском институте — в заведение, заслуженно пользующееся славой.

Хорек, успевший переодеться и напудриться, сопровождал карету «скорой помощи» на своем персональном автомобиле с мигалкой — расчищая дорогу. Депутатский мандат и невероятная общественная популярность, разумеется, оградили хорька от возможных претензий милиции. Он лишь махнул шерстяной лапкой, шевельнул ресницами, тявкнул — и милиции сделалось понятно: не их ума это дело. Голову и тело потерпевшей свалили в большой черный пластиковый мешок, отдали куда следует — и забыли: отыскались дела поважнее — вопиющее психическое состояние художника Сыча. А то, что Сыч пребывал в состоянии тяжелейшем, было очевидно. Властной походкой ходил хорек по коридорам клиники, отрывистым тявканьем собирая врачей на консилиум, — если бы не его забота, кто знает, что случилось бы с Сычом в ту роковую ночь? Скоро, получив необходимую дозу уколов и таблеток, забылся художник тревожным сном, а хорек еще некоторое время оставался подле возлюбленного — рычал на сестер, огрызался на докторов. В наших российских больницах, если не припугнуть, так и подушку с одеялом не получишь.

Сыча навещали коллеги и собратья по ремеслу. Роза Кранц приехала на следующий день и скорбно посидела у кровати недужного, без лишних слов, просто держа его руку в своих. Надо отметить, что, как исключительно тактичный человек, Кранц в тот день была отнюдь не в красных чулках, но в черных, и в черном же костюме от известного модельера Живанши. Эдик Пинкисевич с трудом прошел в палату — персонал заставил-таки его надеть халат поверх лагерного ватника — и передал больному бутылку водки и свой нательный крестик. Аркадий Владленович Ситный приехал с грамотой от Министерства культуры: рассудив, что творческий импульс должен победить недуг, Министерство культуры целокупно с Академией художеств присвоило Сычу звание академика в области перформанса. «Ну что ж, Толя, — бодро начал Ситный и взъерошил редкие волосы Сычу, — теперь будем готовить акцию в Большом! А ты что думал! Пора! Большой театр! Как думаешь, через месячишко устроим? И, между прочим, — никаких фонограмм: Ростропович прилетает из Парижа — будет тебе аккомпанировать. — Ситный раздул полные щеки, заходил по палате. — Слава, между прочим, сам позвонил. После исторического концерта, когда он сел играть у Берлинской стены, и эпизода, когда он прилетал с виолончелью на баррикады во время путча, — другого такого случая не было, заметь. По такому случаю и фуршет сделаем достойно. Не водяру же хлестать в Большом театре! — Министр Ситный хохотнул, лиловые щеки его закачались. — Найдется что выпить! Шато Икэм, Шато Брион: у нас теперь Ленька Голенищев — командор ордена Бордо! Он нам такой стол обеспечит — даже Ивана Михайловича Лугового не стыдно позвать!» Сыч тускло посмотрел на министра, вяло кивнул, отвернулся к стене, сжимая в руке православный крестик Пинкисевича.

39

Когда видишь человеческое лицо, то одновременно видишь и его общее выражение, и набор черт. Встречаются лица, в которых каждая черта говорит противоположное, и тем не менее общее выражение лица существует. Нам может быть дорого выражение на любимом лице, но это не исключает того факта, что нос на данном лице кривой и морщины указывают на возраст, а зубы испорчены. Воспринимается все вместе — и человек обладает способностью отвлекаться от некрасивых зубов и любить лицо в целом, хотя и знает, что вмешательство дантиста желательно. При этом неизвестно, что именно является реальностью — скорее всего, детали и мелкие черты лица есть объективная реальность, а общее выражение — продукт сознания смотрящего. Чувство к другому устроено так, что оно постоянно ищет компромисс между деталями и общим впечатлением, решает, что именно настоящее — и делает выбор в пользу целого.