— Так нельзя, — говорила она, — и я не смогла так. Я ждала, когда произойдет главное, но ничего не происходило. Они были все одинаковые. Тогда я вышла замуж за старика — чтобы сделать жизнь осмысленной, чтобы служить ему. Мне было очень трудно — вокруг много пустых мужчин, и все хотели меня обнимать. Красивой быть трудно. Почти так же трудно, как быть художником.

И Павел подумал, что она права. Добродетелен тот, у кого нет соблазнов, подумал он. Добродетельна Лиза, которая не знала других ухажеров, кроме меня. Что за цена у добродетели, если ею награждают за невзрачность.

— Понимаешь, — говорил ей Павел, — я не знаю, как сущность выглядит, я не знаю, как выглядит душа. Но это цельный предмет, от которого нельзя отщипнуть часть — и дать одному, а потом отщипнуть другую часть — и дать другому.

— А как же Христос, — говорила девушка, — разве он себя не раздавал?

— Ах, так ты распущенность христианством объясняешь. — И Павел горько смеялся.

— Не было распущенности, — и девушка смотрела на него твердыми глазами, — я никогда не была распущенной.

И Павел встречал ее взгляд, и понимал, что она права. Не могла она быть распущенной. Слово «распущенность» не подходило к этой женщине, сделанной твердо и поставленной прямо. Суть и сущность мира воплощены в ней, думал Павел, они не зависят ни от чего, в том числе от моего суда. Вот она стоит, сильная, и не боится.

IV

И однако, ему казалось, что он недоговорил, не сумел объяснить того, что хотел. В другой раз он нарисовал на бумаге круг и показал ей.

— Вот смотри, — сказал он, — этот круг — ты. Там, внутри, — все твое — и мысли, и понимания, и любовь, и жажда. Этот круг (то есть все сразу) можно отдать целиком тому, кого любишь. И слиться с ним. А можно раздавать по частям — немного одному, немного другому. Так круг становится меньше — ты отрезаешь от него по кусочку. И когда ты любишь кого-то или просто обнимаешь кого-то, целуешь кого-то, ты расходуешь этот круг. Ты отрезаешь один сектор, потом еще один — для следующего. Вот видишь? — и он нарисовал, как постепенно вырезаются из большого круга сегмент за сегментом, — видишь? Площадь круга все меньше и меньше. И так ты тратишь себя, отдаешь постепенно по частям — и от тебя самой ничего не остается.

— Но я никому ничего не отдала, — сказала она, — все отдала тебе.

И эти слова звучали в Павле, и, когда он видел других людей, когда говорил с другими, в нем постоянно повторялись эти слова — и порой он не разбирал, что ему говорят, вслушиваясь в них. Он смотрел на свою жену Лизу, глядел в ее несчастные глаза, и спрашивал себя: интересно, способна Лиза почувствовать так же сильно? Способна Лиза отдать все без остатка? А что ей отдавать? Привычный уклад привычной жизни? Котлеты да суп? Он уходил из дома, и шел в мастерскую, и ждал свою девушку, свою возлюбленную Юлию Мерцалову. Он встречал ее на пороге, снимал с нее пальто, вел к кровати мимо своих холстов, и она, проходя мимо картин, трогала их и ласкала длинными пальцами.

— Твои картины, — и она провела пальцами по тыльной стороне холста, повернутого к стене. — Ты не показываешь, потому что я недостойна? Где портрет отца? Господи, я помню этот портрет. Ты его не продал?

— Продал. Послал в галерею, его купил адвокат или дантист. Мне чек прислали.

— Я бы этот чек наклеила твоей Лизе на лоб, — и девушка засмеялась. — Прямо на лоб. Она понимает, что ты обмениваешь картины на ее тряпки и кастрюльки?

— Не знаю, — сказал Павел.

— Думаю, не понимает.

— Как ты узнала, что на картине мой отец?

— Твоего отца мне показывал Леонид. Очень давно. Он не любил твоего отца.

— Как же так могло получиться, что ты была с этим Леонидом, как?

— По глупости, — сказала стриженая девушка.

— По глупости? — и, представляя себе вальяжного чернобородого Леонида, рассуждающего про квадратики и полоски, Павел закрывал глаза.

— Хорошо тебе говорить. Ты не представляешь, что люди могут быть обыкновенными. Тебе Бог велел быть художником, — и она целовала его в ладонь. — Как я люблю твою руку. А вот мозоль, это от кисти?

— Да, — сказал Павел, — от кисти. В это место кисть упирается при работе.

— Покажи мне, как надо держать кисть.

— Вот так, — и он привычным движением принял в ладонь кисть, — видишь: так фехтовальщики держат шпагу.

— Вот так ты держишь кисть каждый день?

— Да.

— Господи, спасибо тебе, — и она снова целовала его в ладонь, а Павел не отнимал руки. — Ты видишь. Он позвал тебя, дал тебе дело. А меня никто не звал, я сама выдумала, чем заниматься.

— Чем? — спросил Павел.

— Тебе будет смешно.

— Скажи.

— Я всю жизнь хотела быть редактором.

— Редактором, — удивился Павел, — редактором в газете?

— Не всем же быть гениями.

— Исправлять чужие ошибки? Зачем?

— Да, исправлять чужие ошибки, делать так, чтобы все было правильно.

— Не понимаю.

— Я умею исправлять ошибки. Я была редактором самиздата — тогда, давно. Я люблю делать правильно.

— Что делать?

— Все. Лизу свою спроси, — сказала девушка с усмешкой, — как я учила ее варить суп. Спроси свою Лизу.

— Ты знаешь Лизу?

— Мы встречались в одном доме. Давно. И потом Лиза два раза приходила ко мне — но я жила очень бедно, со мной неинтересно было дружить, — девушка засмеялась; она лежала на диване голая, не прикрывая себя ни одеждой, ни рукой, и смеялась, откинув голову, — совсем неинтересно было со мной дружить. Она научилась у меня варить суп — и больше никогда не приходила. Скажи, Лиза хорошо варит тебе суп? Мне нравилась Лиза, но она никогда ничего не умела и не хотела уметь.

— Ты жила бедно? Что это значит? Мы все жили бедно, — Павел не стал отвечать про суп.

— Я мыла полы в школе напротив дома и на Казанском вокзале мыла полы. Знаешь, это неплохое занятие. Если сосредоточиться, думать о чем-нибудь другом, то не заметишь, как вымоешь все лестницы. Это совсем нетрудно. А по ночам перепечатывала статьи диссидентов. Самолюбивые статьи пустых людей. Я напечатала тысячи страниц. На тонкой кальке, чтобы можно было скатать в трубку и незаметно провезти через границу. Их отправляли с иностранными корреспондентами в Мюнхен и в Париж, и там выходили бессмысленные самолюбивые альманахи, журналы, книги. Я их знаю еще в рукописях.

— А зачем ты печатала, если тебе не нравилось, что они пишут?

— Потому, что каждый должен исполнять свои обязанности. Это была моя обязанность. Меня просили напечатать за ночь двадцать страниц. Иногда сорок. Однажды шестьдесят. Это было невозможно, но к одиннадцати утра я закончила. А утром пошла мыть пол в школу напротив.

— Что было противнее? — спросил Павел.

— Я бы хотела редактировать эти тексты. Все можно сделать лучше. Даже лестницы в школе, даже зал ожидания на Казанском вокзале можно отмыть. Все плюют на пол и проливают пиво — но ты можешь отмыть и отскрести добела.

— А потом опять наплюют и прольют пиво.

— Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.

— Да, — сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, — девушки не любят, и никто не любит.

— Я люблю редактировать, — сказала стриженая девушка.

— Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?

— Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, — я нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол в нужном спряжении.

— И тебе безразлично, какую мерзость они пишут?

— Я не могу содержание изменить. Но я могу сделать речь более грамотной — тогда содержание изменится тоже.

— Никогда, — сказал Павел, — никогда содержание не переменится.

— Я не могу отменить расписание поездов на Казанском вокзале, — сказала девушка, — и не могу запретить плевать на пол. Но я могу каждый день мыть пол на вокзале и вылизывать плевки.