В середине сентября 1965 года Кузнецов подготовил в газете первую поэтическую полосу под общим названием "Восход", в которую вошли стихи молодого учителя Олега Чухно и заочницы Литинститута Татьяны Голуб. А во вторую полосу "Восхода" он включил опыты студентки майкопского пединститута Валентины Твороговой.

Но всегда ли Кузнецов был объективен при отборе стихов? Наверное, нет. Кроме того, у него напрочь отсутствовали навыки дипломата. Он часто отказывал в публикациях Виталию Бакалдину, Владимиру Жилину и даже главному местному классику Ивану Варавве. Естественно, кубанские знаменитости ему простить этого никак не могли. Они постоянно ходили по инстанциям и требовали поставить на место зарвавшегося молодого коллегу. Однако и своих ровесников Кузнецов печатал не всех подряд. Он ценил необычную лирику Олега Чухно, считал его мастером офорта, хотя и не всё в этой технике принимал. Ему нравились первые опыты выпускницы Адыгейского пединститута Валентины Твороговой. Но он всегда морщился, когда ему в руки попадались рукописи Татьяны Голуб.

Кажется, в марте 1966 года терпение Ведуты лопнуло. Он устал от жалоб Бакалдина и прочих кубанских знаменитостей и предложил Кузнецову определиться, наконец, с головой окунуться в газетную подёнщину или подать заявление по собственному желанию. Кузнецов выбрал последнее.

Многие думали, что после этого редактор молодёжки последует примеру Бакалдина и начнёт везде Кузнецову перекрывать кислород. Но Ведута был другим человеком. Он понимал, что при всём при том Кузнецов – это талант, во многом беззащитный и ещё толком не оценённый. Поэтому Ведута, несмотря на увольнение Кузнецова из редакции, используя свои связи в партийных и комсомольских органах, всё сделал, чтобы в апреле 1966 года первую премию на краевом телевизионном конкурсе молодых поэтов дали не Татьяне Голуб, на чьей кандидатуре настаивали кубанские классики, а его бывшему сотруднику Юрию Кузнецову. Более того, сразу после объявления имён победителей Ведута поставил в номер целых пять стихотворений Кузнецова, одно из которых – "Бумажный змей" – поэт потом часто включал в свои сборники (кстати, через месяц другое стихотворение Кузнецова из кубанской молодёжки – "Память" – перепечатала уже многомиллионная "Комсомольская правда").

Однако в самом Краснодаре Кузнецову больше ничего не светило. Максимум, на что он мог рассчитывать, – на издание своего первого сборника. Бакалдин ясно дал понять молодому автору, что никакой поддержки от краевой писательской организации ему не видать. Литературные функционеры сознательно хотели загнать его в некую резервацию, чтобы лишить возможности любого роста. Оставаться в Краснодаре дальше означало погрязнуть в болоте мелких страстей и погубить себя как поэта. Выход Кузнецов увидел только один – ехать в Москву и добиваться перевода с заочного на дневное отделение.

Спустя почти сорок лет бессменный руководитель Союза писателей Адыгеи Исхак Машбаш, вспоминая 1965-1966-е годы, с пафосом говорил: "В Краснодаре тогда появились очень интересные, перспективные ребята Юрий Кузнецов и Валерий Горский. Да, были и другие ребята, которые подавали надежды, но, к сожалению, не все смогли себя реализовать. А вот Кузнецов уже тогда выделялся. Я, когда познакомился с первыми его стихами, сразу почувствовал: появляется великий поэт. И вдруг он с Кубани исчез, поступил в Литературный институт, да так и остался в Москве" ("Литературная Россия", 2003, 11 апреля).

Но Машбаш явно лукавил. В 1965-1966 годах он ничего не чувствовал. У него тогда были совсем другие проблемы. Он не знал, как выдавить из Адыгеи Аскера Евтыха, пользовавшегося у адыгов огромной популярностью и мешавшего Машбашу утвердиться в адыгейской литературе. И в этом Исхак Шумафович мало в чём отличался от своего краснодарского коллеги Бакалдина. Именно поэтому он Кузнецова в ту пору всячески избегал, хотя очень нуждался в талантливых переводчиках. В 1965-1966-е годы Машбаш кому только ни возил в Краснодар свои подстрочники. И только Кузнецову, чтобы не поссориться с окружением Бакалдина, он ничего не показывал. Впрочем, Кузнецов из-за этого ничуть не переживал, прекрасно зная истинную цену Машбашу. Зато с каким удовольствием он всегда переводил Хамида Беретара и Нальбия, которые тоже никогда его не предавали, поддерживали и в радостные дни, и в минуты отчаяния.

Когда Кузнецов уехал в Москву, вся кубанская окололитературная рать вздохнула с облегчением. Она не рискнула затормозить издание первой книги лучшего приятеля поэта – Горского (дебютный сборник Горского "Бесконечность" вышел в 1967 году). Но опустила перед ним шлагбаум в Союз писателей, попытавшись утопить его в вине. А много ли этому давно уже физически нездоровому человеку надо было? Последние годы жизни Горского превратились в настоящий ад. Его уже никто не печатал. Дали какую-то конуру. Кузнецов потом недоумевал: "Но что это была за квартира? Глухая комната в старом одноэтажном доме. В ней не было ни одного окна, и только в потолке чуть брезжил стеклянный квадрат, не пропускавший света даже в солнечный день… Это была не квартира, а капкан, из которого живым выйти ему уже не было дано".

Ну а на Неподобе кубанское литначальство отыгралось уж по полной программе. Выход дебютной книги поэта "Огненный цветок" оно затянуло аж до 1972 года, когда многое в его стихах успело устареть. Да, в начале 1960-х годов Неподоба, как и Кузнецов, имел огромный потенциал. Они даже в чём-то поначалу были похожи. Неподоба, вспоминая своё детство, писал:

Была послевоенная весна,

Оттаивали в пасмурной станице

Поля, дороги, облака, криницы –

Всё то, что заморозила война.

Эта картина была хорошо знакома и Кузнецову. Он её дал только чуть иначе, по-своему. Кузнецовский вариант начинался так:

Послевоенные годы… Я помню мой городок,

Безбрежные сковывал лужи тонкий и бледный ледок.

А у ларьков по суткам обоймы очередей.

Хлеб выдавали по карточкам, но не было хлеба вкусней.

Конечно, огрехи были и у Неподобы, и у Кузнецова. Но ребята брали своей искренностью. Потом они выросли. И что? Кузнецов нашёл новый образ в подаче этой темы, вспомним хотя бы его стихи начала 1970-х годов "Возвращение" или "Завещание". А Неподоба так и застыл в своём поэтическом мышлении на уровне середины 1960-х годов. Это я к тому, как важно быть напечатанным и услышанным вовремя. Неподобу кубанское литначальство искусственно задержало, не пустило в нужный момент в большую литературу, и человек, по сути, сломался. Он сначала остановился в своём развитии, а потом попросту стал деградировать. Лихоносов позже очень точно заметил, что стихам Неподобы не хватало страдания.

Это не значит, что все, кто нашёл в себе силы вырваться из провинциального омута в Москву, потом обязательно обретали шумную известность. Москва – это тоже не мёд. В столице, естественно, возможностей, чтобы заявить о себе, подняться, всегда было больше. Но и скрутить башку здесь проще. Олег Чухно, к примеру, тоже, как Кузнецов, думал, что если переберётся с Кубани в Москву, быстро докажет свою востребованность. Однако Москва встретила его весьма неприветливо. Её не впечатлили ни футурологические изыски бывшего кубанского учителя, ни акмеистические опыты. Чухно так и не смог подняться выше окраинного поэтического мышления и поэтому вскоре вынужден был не солоно хлебавши возвратиться в провинциальный ад. Он впоследствии так и умер в безвестности в каком-то заштатном станичном доме инвалидов.