В частности, в соответствии с интеpесами США она пpотивопоставляет Сталина и Гитлеpа «откpытому обществу». Но это — слишком упpощенная каpтина. Пpавда, что Сталин внедpял маpксизм тотализиpующим обpазом, видимо, усугубляя некотоpые тенденции, котоpые изначально пpисутствовали в маpксизме. Однако, с какого pода задачами столкнулся Сталин? Этот вопpос никогда не задавали себе Роpти и дpугие либеpалы в стиле Аpендт и Дьюи.

Сталин и дpугие лидеpы КПСС pешали задачу пpеобpазования типа жизни, пpиведшего к огpомным стpаданиям, в тип жизни, ведущий к постоянному улучшению для основной массы населения, пpи том, что это одновpеменно было самым концентpиpованным выpажением войны двух миpов. Сталин и дpугие лидеpы pешали задачу освобождения значительной части земли и населения всего миpа из тисков импеpиализма…

Сталин сделал огpомное количество ошибок и принес зла; можно сказать, что он отдал наpод на заклание pади маpксизма, котоpый стал к тому вpемени закpытой диалектикой, катехизисом. Однако, пpи всех этих ошибках, именно Сталин и советский наpод pазбили нацистов, понеся неизмеpимые жеpтвы. Ни тогда, ни сегодня «либеpалы» не могут похвастать чем либо подобным, и вопpос о столкновении двух тотализиpующих идеологий должен pассматpиваться именно в этом плане…

Пpавда состоит в том, что «либеpалы», котоpые пpедложили рассматривать историческую действительность как «столкновение либеpализма с тоталитаpизмом», были либеpалами холодной войны, чье понимание миpа было совеpшенно манихейским и, таким обpазом, тоталитаpным" (Bill M. Liberalism: modern and postmoderrn. Social Epistemology. 1993, vol. 7, No. 1).

Мне кажется, здесь сказаны верные слова. Отрицание советского тоталитаризма носит манихейский характер и является прежде всего философским и психологическим продуктом и оружием холодной войны. Печально, что многие наши патриоты в этой далеко еще не законченной войне по ошибке оказались в армии противника.

И еще, на мой взгляд, необходим диалог с людьми другого культурного типа — теми демократами нового поколения, которые отвергают советский строй именно вследствие якобы имманентно присущего ему «гена» тоталитаризма того типа, который проявился в виде сталинизма. Иными словами, они в сталинизма видят не особое специфическое состояние «военного быта», а выражение неустранимой тяги к подавлению личности и разнообразия.

Это важный тезис. Но, обдумав доводы в его обоснование и вспомним все повороты нашей жизни, я прихожу к иному выводу. Я вижу, что советское общество, выйдя в 1941 г. из «хвостов» еще тлеющей гражданской войны, обнаружило в своем ядре демократизм и терпимость высокого качества. И вытекали они не из модернизации, не из того, чему мы учились у Запада, а именно из генотипа нашей культуры, нашего традиционного общества. Хотя, конечно, модернизация была нужна, чтобы снять кожуру старых привычек и предрассудков, запустить процесс выявления и укоренения этих демократических (по-нашему) свойств.

И вот как я вижу главное противоречие философии этого воображаемого «молодого демократа». Он отвергает весь советский проект в принципе — потому, что он, городской образованный человек, чувствовал себя в нем обездоленным и желал демократии, терпимости и интеллектуального разнообразия. Слишком медленной, по сравнению с его притязаниями, была наша модернизация. Отвергнув советский «медленный» путь, он вступил в армию Боннэр и Егора Гайдара (не буду называть более одиозных военачальников).

Но сегодня уже видно, что он был обездоленным в СССР именно потому, что вырос в СССР и питался его соками. Именно потому, что советский проект в силу своей сути не душил, а культивировал в нем потребность в демократии и разнообразии — самим типом жизни, образования, отношений между людьми. Удовлетворить эту свою духовную потребность этот «молодой демократ» смог бы только осторожно разрушая чешуйки той кожуры, что служила отмирающей кожей нашего общества, — но только на пути сохранения и развития советского строя.

Множество таких людей этим незаметно и занимались. При этом мы, не задумываясь над этим, ценили тот советский генотип, на матрице которого вырастали наши потребности в демократии и разнообразии. Ведь эти потребности во всех нас были, они не так уж уникальны в «молодых демократах», в них они лишь фонтанируют красиво. В отличие от них, мы ценили даже ту корявую кожуру, которая, отмирая, нас угнетала — потому что в недавнем прошлом без этой защитной кожуры не уцелел бы и генотип.

Из нашей же среды возникли Сахаров, Боннэр, а за ними, скромненько, и Гаврила Попов с чубайсами. Они, много говоря о чешуе и кожуре, на самом деле предложили разрушить генотип («вплоть до детских садов, в которых таится ген коммунизма»). Тут и произошло наше разделение — «молодой демократ» пошел с ними, а мы против них. Отвергая советский проект за то угнетение «молодого демократа», которое имело место, он пошел именно с теми, которые были носителями генотипа угнетателей. Ломать советский строй стала именно та часть номенклатуры, которой была ненавистна именно его демократическая и «симфоническая» суть. То, что этот поход они начали под знаменем демократии — прием тривиальный и уже давно несущественный.

Можно понять Ельцина, который, под лозунгами борьбы с привилегиями, строил лично себе быт с роскошью царского типа. Человек циничный и с комплексами — пошлая квинтэссенция той части номенклатуры, о которой я говорю. Но он всем антисоветским силам был нужен именно как таран, выполняющий грязную работу за Боннэр и за «молодого демократа». Теперь они отказываются от грязи, но не от смысла, сердечника этой антисоветской работы.

Трудно не видеть, что угнетение и неудобства в позднем СССР, о которых только и знают «молодые демократы», были продуктом мысли и дела нового поколения номенклатуры, которая обрела сословное антисоветское сознание. Она уже пришивала к старой отмиравшей кожуре оболочку из нового материала. Она все больше ненавидела таких людей, как, например, я (говорю о типе людей, а не о себе лично), — но ей были близки Боннэр и Евтушенко, хотя Юрий Афанасьев еще обязан был на них покрикивать. Прошло немного времени — и они обнародовали свое родство и дружбу.

И каков же был выбор «молодого демократа»? Он вступил в ряды тех, кто и был философом и исполнителем того угнетения, против которого он якобы восставал. Хотелось бы услышать, как можно объяснить это противоречие. Оно сложилось в четкую систему, вскрыто, описано, выражено в виде вопросов — но никогда не было на них ответа.

Можно понять верхушку западных коммунистов, прикормленную нашей номенклатурой. Они видели советский строй через встречи в Колонном зале, отдых на даче ЦК КПСС или поездки делегации в гостеприимную потемкинскую деревню. К интригам в этой узенькой нише они сводили проблематику советского проекта.

У меня возник конфликт с друзьями, видными испанскими коммунистами, которые не раз бывали в СССР. Я сказал на одной встрече, что единственные два человека, понявшие суть советского строя, которых я встретил в Испании, были два старика, ветераны «Голубой дивизии». Оба они, неграмотные крестьяне, от голодухи согласившиеся записаться «добровольцами», попали в Псковскую область. Один из них, замерзая, постучал в избу, его отогрели старики, и он, не зная языка, жил у них и наблюдал. Через 54 года после этого я с ним разговаривал так, будто он вчера вернулся из СССР — он ухватил самое главное, о чем и не подозревали самоотверженные коммунисты.

Это испанским коммунистам не в упрек — они бывали у нас в искусственной, в известном смысле маргинальной, среде. Но можно ли было ожидать такого же инфантилизма от людей, которые выросли в среде трудовой интеллигенции?

Носителями сути советского строя (пусть и не понимая и сознательно не защищая ее) были те, кто был жизненно заинтересован в жизнеустройстве, устраняющем источники массовых страданий, а также те, кто желал демократии и симфонии на основе устранения массовых страданий. Эти две части общества не совпадали, но в главном были союзниками. Но «молодой демократ» перешел на сторону тех, кто пообещал (весьма неубедительно) демократию для меньшинства за счет допущения массовых страданий.