В залах Благородного собрания яблоку негде упасть. От гула голосов дрожат люстры.

Пароходчик Каменский целует руку Наденьке, кивает полковнику Нестеровскому:

— Ублажим генерал-губернатора.

— День этот запомнится навсегда, — патетически восклицает какая-то дама, и перчатка на ее тощей руке сползает гармошкой.

Бряцая шпорами, придерживая саблю, разлетается к Наденьке офицер в ладно пригнанном новеньком мундире, в погонах капитана. Через лоб до брови рубленый шрам. Запудрен, но так, чтоб было заметно. Капитан Виктор Кириллович Степовой.

— Надежда Михайловна, — обрадованно и негромко обращается он. — Я только два дня назад возвратился. Был у вас, но отказали.

— Мне нездоровилось, — сказала Наденька.

Степовой щелкнул шпорами, поклонился Нестеровскому, который слушал Каменского. Пароходчик остроумно и дерзко сравнивал генерал-губернаторов с вотчинными князьками древней Руси, Полковника тут же отозвал новый чиновник особых поручений, лысый и ушастый, похожий на нетопыря, и Стенового осадили дамы:

— Ах, Виктор Кириллович, ах, Виктор Кириллович, поздравляем, с повышением вас, расскажите эпизод!

— Извольте, — поклонился капитан Степовой. — С истинным удовольствием. Так вот, мы вступили в Польшу вместе с графом Муравьевым, назначенным генерал-губернатором края… а затем по его приказу двинулись отрезвлять легкомысленную шляхту. Однажды наш карательный отряд оказался в местечке, название которого трудно и неприлично произносить…

— Господа, просим к представлению! — прервал Стенового чиновник особых поручений.

Все с волнением и трепетом устремились в залу, построились, образовав коридор, до хруста вытягивали шеи. По коридору в свите местной знати шествовал генерал-губернатор Тимашев. Внушителен, осанист, бритые губы сложены ижицей, бакенбарды — котлетками. В левой согнутой руке парадная каска с орлом и белые перчатки, на мундире — иконостас орденов. За ним — истовое, багровое от торжественности лицо купца Колпакова, строго вытянутое — губернатора, сизая от седины голова директора горного департамента. И полковник Нестеровский в свите, выпуклые глаза его полуприкрыты, подбородок приподнят.

Генерал-губернатор здоровается со всеми, наклоняя крупную голову, прокашливается, как певец перед сценою, прочувствованно обращается к собранию:

— Господа, я рад случаю вас видеть и познакомиться с вами. — Многозначительная пауза, аплодисменты. — Но скорблю при мысли о причине, вызвавшей этот случай. Назначение генерал-губернатора в край, где такового не полагается, принадлежит к числу мер, выходящих из общего порядка вещей и принимаемых лишь в обстоятельствах особой важности. Вам известно, что буря страстей поднята против нас на западе клеветой и завистью, которые, не гнушаясь никакими средствами, ищут содействия внутри России между тайными противниками общественного порядка. В такое время, господа, мы все должны, не щадя себя, усиленно работать для блага общего и тем облегчить труд богом посланного нам государя, ангельское сердце которого скорбит при виде предательских действий внутренних врагов нашего общества…

Он престрого оглядел собрание, будто видел уже этих врагов, замаскированных мундирами, сюртуками и шелками. Наденька почувствовала, как подобрался, будто готовясь к прыжку, капитан Степовой. Ей казалось, будто присутствует она при каком-то фарсе, где каждый играет назначенную ему роль. И вспомнила лобастое лицо Иконникова, мальчишескую улыбку подпоручика Михеля, вспомнила Костю. Он стоял тогда, на балу, вон у той стены, такой забавный в чужой одежде.

А Тимашев, снова выдержав ритмическую паузу, протянул свободную руку:

— В этом общем деле я надеюсь найти в вас ревностных и верных долгу чести сотрудников. Затем, если кто, положа руку на сердце, не вполне сочувствует этому вызову, — пусть удалится из среды нашей, чтобы не заслужить позорной судьбы предателя.

Никто не удалился. Зааплодировали, на глазах у многих — слезы. От криков «ура» заколебались люстры…

Полковник Нестеровский вел к Наденьке молодого горного инженера, которого никогда прежде она в Перми не видела:

— Строитель и начальник будущего Мотовилихинского завода Николай Васильевич Воронцов.

Воронцов учтиво поклонился, не стал говорить подогнанных к таким случаям банальностей. Глянул на Наденьку быстро и дружелюбно очень светлыми глазами. Нестеровский представил Воронцова и капитану Степовому, который снова настойчиво опекал Наденьку. Степовой холодно процедил ничего не значащие слова, хотя, очевидно, не видел в новом знакомце ничего примечательного.

— Прошу меня не осуждать, — сказал Воронцов. — Мне пора домой. Все эти парады только занимают время.

«Так вот он каков, этот новый начальник Бочарова, — думала Наденька, не слушая, что говорит ей капитан Степовой. — Удивительно свежий человек».

Она следила, как ловко, чуть боком, пробирается Воронцов к выходу. И все эти фраки, мундиры на пути — лишь досадная временная помеха ему: выйдет и забудет.

Мясистая спина с муаровой лентой заслонила капитана. А потом Наденька увидела Ольгу Колпакову, поморщилась: не хотелось ее разговоров.

— Боже мой, наконец-то! — возликовала Ольга. — Но почему ты никого не принимаешь, даже меня?

— Вы, конечно, приглашены? — спасая Наденьку, спросил Степовой Ольгу.

— Да, да, прогулка по Каме, музыка! Чудесно!

Прием закончился, пермская знать разъезжалась, глубоко проникнутая сознанием особой ответственности своей перед отечеством в это трудное для России время.

Пароход братьев Каменских «Ерш» колотил плицами воду, расталкивая тупым носом плотное течение. Тонкая длинная труба густо пачкала воздух, расстилала за кормой серый шлейф. На носу под парусным тентом сладко играл оркестр. Лакеи в белых перчатках высоко поднимали на подносах вина и закуски. Раннее солнце перекинуло поперек Камы плескучую ослепительную дорогу. Свежий ветерок играл вымпелом: то свертывал, то разгибал в узкую линию. Вода с ласковой воркотней обегала низкие берега. Пахло смолкой, теплым деревом, мокрой пылью. А потом волнами пришли другие запахи.

По берегам — леса, леса, леса. Сосны по ту сторону, синие по вершинам, стволы — цвета густого меда. А этот берег лохмат, колюч, дик, весь в еловой хвое, переплетенной таежными травами. И оттуда такой терпкий, пряный настой, что чуточку обносит голову.

Наденька, облокотившись на оградку борта, смотрит на Каму, на берега. В голове — обрывки стихов, струйки музыки. Такой простор, такое освобождение, словно вырвалась из каких-то липких тенет.

Повсюду на пароходе оживление: и шампанское уже взыграло, и деловые разговоры иссякли. Сначала генерал-губернатор с начальником губернии удалились под палубу в салон, а полковник Нестеровский и Воронцов, оставшись наверху, говорили о заводе.

— Как широко будем строить, Николай Васильевич?

— Покуда сможем управлять. Иначе расплодим чиновников, сами себя съедим…

«На редкость определенный человек», — снова подивилась Наденька.

Проплыли Мотовилиху. Черные фигурки копошились среди каких-то строений, труб, кирпичных низеньких стенок. На пароходе ударили в колокол. Эхо, балуясь, понесло дрожащий медный звук над водою. Фигурки забегали скорее, и вдруг что-то сверкнуло у края завода, грохнуло.

— Убивают! — взвизгнул женский голос.

— Безобразие! Прекратить! — вылетел из салона Лошкарев.

Но ничто больше не сотрясало воздух. Наденьке показалось, будто среди суетливых фигурок на берегу видит она Бочарова. Захотелось помахать рукой.

Выстрелом вконец разрушился официальный холодок. Городской голова под натиском заскучавших дам уже косолапо бегал с просьбами и распоряжениями, оркестр наддал.

Возле Наденьки оказался капитан Воронцов. Был он в белом, фуражка затянута чехлом. И странное широколобое лицо его казалось вырезанным из самшита.

— Не помешаю, — утвердительно сказал он. — Однако Мотовилиха уже пугает. — Засмеялся, кивнул на берег. — Скоро там начнется столпотворение.