Вообще-то я понял, отчего голос был нынче так настойчив. Утром нашел клочок бумаги – ее старый счет, десятилетней давности, он завалялся в какой-то книжке: «Починка керогаза – 7 рублей, ½ куба дров поднять – 30 р., носки 2 пары – 20 р. 60 коп., Оле за январь – 200 рублей, гребенка 5 рублей, мясо – 14 р. 60 к. Долги: Анне Владимировне до 10 января – 50 р., Марии Агеевне – 36 р. отдать до 1 февраля…»

Я все слушал и слушал этот голос, но наконец в дверь позвонили.

Я был бы рад кому угодно и потому открыл, ничего не спрашивая, и увидел на лестничной площадке огромную овчарку. Потом уже, после овчарки, увидел красивую девушку в меховой кухлянке с капюшоном.

Она сказала:

– Не бойся, дядя Гена, Дик не кусается. И все дела.

За овчаркой и девушкой я увидел на лестнице, ведущей на чердак, шесть кошек. Они сидели каждая на своей ступеньке и смотрели на меня зелеными глазами. Только одна отвернулась.

– Кто вы и что это значит? – спросил я, тихо радуясь.

– Я дочка Лехи, – сказала она. – Помните? Весной я послала вам глупое письмо, потому что вы мне приснились.

– Конечно. Очень рад!

Конечно, я был очень рад. Я так мечтал о том, чтобы кто-нибудь пришел и заглушил голос, который я слышу, когда у меня пошаливают нервы. И вот пришла молодая, прелестная женщина с огромной овчаркой.

У Дика на ошейнике висел транзистор. Из транзистора раздавалась «Песня Варяжского гостя». В пасти он держал сумочку.

Морда Дика выражала покорное отвращение к транзистору, «Песне Варяжского гостя» и сумочке, из которой, наверное, пахло духами, хотя моя гостья была совершенно лишена светского лоска.

– Пожалуйста, не закрывайте дверь, – сказала она. – Должны подойти еще несколько зверей. Ужасная метель, и они мерзнут.

– Да-да, конечно, это у вас фамильное, я все понимаю. Только простите: я небрит и вообще… Немного не в форме.

– Я на полчасика, – сказала она и скинула шубку.

– Очень приятно. Я думал, это пришел полоумный мальчик. Он разносит по ночам телеграммы, – сказал я и повесил ее шубку на вешалку. – И у меня вечно не оказывается для мальчонки мелких денег, а большие мне жалко. Он просит на макароны – для больной бабушки. Врет, наверное.

– Меня зовут Соня, – сказала она, спокойно проходя в комнату. – Вам нравится мое имя?

– Я люблю это имя. Еще с «Войны и мира».

– Очень хорошо. Дик, положи сумочку на диван и сними транзистор! Мне надоела классическая музыка, дядя Гена.

Дик сделал все, что она велела.

За нами в комнату деликатно проскальзывали кошки. Они совсем не боялись собаки. А у Дика появилось на морде очень смешное выражение полнейшего отчаяния, как будто пес стоял над омутом и готовился броситься в него, чтобы утопиться.

– Соня, – сказал я. – В доме нет ни крошки колбасы, мяса, рыбы и ни капли молока. Что мы будем делать с этой оравой? Они сожрут нас, как сожрали какого-то подпоручика у Швейка.

– Это исключено. И все дела. Они совсем не такие голодные, как кажется. Они все притворы и попрошайки. Брысь по углам!

Кошки забрались во все углы и закоулки и затаились.

Неустроенностью жизни я обязан своей склонностию к литературному труду. Иначе что же сидит во мне и диктует нелепые поступки? Ну кто же, например, вдруг повелел мне не выходить из дому, отключить телефон и тем более с кем-нибудь встречаться? Мне надоели вялые коллеги-инженеры, которые мусолят избитые анекдоты и вечно валят на жен или начальников все свои неудачи. И я взял отпуск в середине зимы и прожил две недели отшельником в центре огромного зимнего города, занавесив окна, чтобы с улицы приятели не видели света. Мне наплевать было, что кто-то тревожится обо мне и думает, что я уже помер где-нибудь под забором в сугробе. Все это время я не брился, под глазами набрякли мешки, и зубы почернели от никотина. И даже сквозь чтение мне все слышался материнский голос: «…умер астроном Циммерман, умер астрофизик Ренц со словами „мясо“ на устах…». Сама она умерла от рака.

От рака люди мрут уже давным-давно. И все понять не могут, что это Небо подает им Знак. Ведь рак – это неуправляемое деление клеток, их цепное размножение, это обыкновенная модель атомной бомбы! Как множатся ужасные клетки, так вспухнет и умрет планета, если… Способность излучать свет – универсальное свойство жизни: светится печень кролика и кошки, ростки растений, наш мозг окружен нимбом… Угасает жизнь – исчезает свечение. Я должен светить людям и со дна могилы. Отсюда мое затворничество, отчужденность.

И вот награда – прелестная девушка с доброй большой собакой. Мне хотелось тронуть Соню пальцем, чтобы убедиться в том, что она не сон. Как-то Серов подвел Грабаря к «Девушке, освещенной солнцем» в Третьяковской галерее и сказал: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уже не вышло: тут весь и выдохся. И самому мне чудно, что это я сделал, до того на меня не похоже. Тогда я вроде как с ума спятил. Надо это временами: НЕТ-НЕТ ДА И МАЛОСТЬ СПЯТИШЬ. А то ничего не выйдет». Вот и я решил малость спятить, когда закрылся в доме. Хотя вообще-то я не согласен с Серовым. Не может быть материал отработан и исчерпан, если этот материал есть твоя жизнь, единственная и неповторимая.

« – О чем вы думали, когда я позвонила? – спросила Соня.

– Мне надо написать словами портрет Белой ночи, а она скользит. Наверное, вообще нельзя написать то, что не отбрасывает тени.

– Неужели вы еще не заметили, что я тоже не отбрасываю?

– Когда лампы светят с разных сторон, сразу не разберешь.

– Дядя Гена, вы верите в предчувствия? Ой, сколько окурков! Курить вредно, но если вам нравится это, то курите на здоровье. Я вам писала, что часто хожу на дневные сеансы в кино? Благо у нас рядом кинотеатр „Бирюсинка“. Я люблю детские фильмы. Это все потому, что я, наверное, ведьма. И в ступе летать научилась, – она встала, прошлась по комнате и мельком взглянула на будильник, который стоял на шкафу. – Но мои суеверия не опасны для общества. И дедушка и папа много рассказывали про вас. И вы стали мне сниться. Вот я и прилетела.

– Зачем же вы смотрите на часы?

– А я и не смотрю, – сказала она с ненужной и мимолетной лживостью. – Хотите, остановлю все часы? Сколько у вас часов?

– Будильник на шкафу и ручные. Ручные я не ношу, и они всегда сами стоят.

– Эй, часы на шкафу! – приказным и капризным тоном сказала она. – Становитесь на нуль!

Минутная стрелка будильника, у которого давно испорчен звонок, помчалась по кругу, как самолетный пропеллер. Потом свет в квартире вдруг погас и из передней в темноте к нам медленно поплыл голубой мерцающий огонек.

В его свете я увидел, как Соня села на пол, закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Я боюсь, боюсь, – сквозь слезы и сквозь ладошки, которыми она закрывала лицо, говорила Соня. – Вдруг в глаз ударит? Никакая я не ведьма. Ждать каждую минуту, что она прилетит и ударит, – вот самое ужасное! Все время думать: не случится ли еще чего-нибудь? И как? И ждать – где, когда? Мне приходится носить галоши, а их теперь никто не носит!

Голубой огонек сделал круг по комнате, исчез в дверях, и сразу зажегся свет.

– Ладно. Делать нечего. Вот дурочка, все часы испортила. Сколько же теперь времени? – спросила Соня, вытирая слезы кулачком.

– Не знаю. Телевизор уже кончился.

– Он просто перегорел… Ладно. Вот и все дела. Мне пора.

– О! Не уходите! – взмолился я. – Мама сразу начнет опять говорить. Сколько можно одно и то же: „…умер старший астроном Берг, старший астроном Елистратов с женой, астроном Домбик…“. Я никого из них не помню, а она все повторяет и повторяет!

– Вы знаете, как убило папу? – спросила Соня, вытирая слезы.

– Я думал, он сам умер.

– Ему прямо в сердце попал метеорит. И все дела. Дик, дай сумочку! Я имела горькую сладость проститься с папой в крематории – так говорит моя ученая мама.