И справедливость, и желание успеха такому доброму движению, какое вызывалось окружным посланием, все заставляет принять в этом случае сторону окружников. В самом деле, в руках попечителей (которые до сих пор распоряжаются бесконтрольно) сосредоточено очень много и силы, и власти для того, чтобы влиять на темную и страшную своею численностию массу народа. Окружники совершенно справедливо находили, что попечитель из раздорнической партии для них небезопасен. Он всегда имеет тысячи средств, состоя в этой должности, привлекать народ на сторону раздорническую и тем подготовлять окружникам мало-помалу в недалеком будущем, в критическую минуту, поражение наголову.

Окружников решительно нельзя упрекнуть, чтобы такие опасения их были неуместны и чтобы предусмотрительные заботы их о предупреждении и устранении усиления раздорников в общине были напрасны, но, к искреннему сожалению, московские окружники нынешний раз взялись за дело чересчур уже грубым и нескладным манером, и нет ничего мудреного, что на сей — по крайней мере — раз они едва ли выиграют свою справу.

Вот тот нехитрый способ, которым окружники заварили нынешнюю крутую кашу.

Желая высадить из попечителей раздорника Евсея Егоровича Бочина, окружники прежде всего озаботились стакнуться по Москве, чтобы два попечителя, которые вновь будут избраны на место Бочина (остававшегося одиноким), были избраны оба из окружников, то есть чтобы таким образом роли их с раздорниками переменились, и раздорники потеряли бы тот перевес, который имеют нынче, благодаря единомыслию своему с попечителем. План такой столь не хитер, что как шило не таится в мешке, так и он не мог утаиться и тотчас же был и разгадан, и предусмотрен раздорническою партиею. Не стесняясь тем, что окружники на своей стороне полагают большое численное преимущество (чему очень бы хотелось верить, но чему пока еще трудно верится), раздорники нимало не унывали. Они были уверены, что когда дело дойдет до выбора попечителей целым обществом, то большинство непременно окажется на их стороне, и не окружники, а они явятся полными господами положения. Некоторые, давно известные своим интригантством, раздорнические вожаки приняли уже все меры заготовить против дурно рассчитанного наскока тяжелую артиллерию народной массы. Окружнические хлопотуны тоже не бездействовали. По Москве были пущены слухи (и об этом доведено до ведома начальства), что раздорники, заслышав о намерении окружников собрать общину и потребовать, чтобы попечитель Бочин подверг свои действия контролю, разослали агентов по огородной слободе, в Гуслицы и другие места, прихожие к Рогожскому кладбищу, с тем, чтобы подбить народ на свою сторону против окружников, и что будто бы все это улажено и устроено и теперь нельзя будет ни потребовать от г. Бочина отчета, потому что подогретая раздорниками толпа увидит в этом “новшества” (которыми и без того попрекают окружников), ни тем паче делать при них выборы новых попечителей, потому что даже невесть чем такие выборы могут кончиться… Численность, по меньшей мере, могла разрушить весь план окружников, и для них последняя вещь могла выйти горше первыя: вместо одного Евсея Егоровича Бочина могло явиться два попечителя, и оба из раздорников, а тогда действительно, пожалуй, и в самом деле невесть бы чем покончились и самые выборы… Не говоря о самых зазорнейших попреках и ругательствах, дело могло дойти и до мер более решительных… На все это явились свои знамения, заставлявшие окружников быть как можно более предусмотрительными. Окружники приняли все это в расчет и решили, что таким путем идти опасно и что путь этот бесспорно должен быть оставлен, а вместо его надлежит избрать другой путь.

В это же время дело получает новые, неведомо откуда вплывающие токи и новые осложнения, которые его все более и более путают и отнимают у окружнической партии много сильных преимуществ, приобретенных ими над строптивыми раздорниками.

По всесветному обычаю, имеющему, может быть, в некоторых московских кружках даже свое особенное, исключительное развитие, всякому делу предшествуют толки, россказни и сплетни, никогда не способные выяснять дело, но всегда значительно раздражающие заинтригованные стороны. То же самое было и здесь. Не успели окружники сделать шага, о котором лишь думали и рассуждали, как по старообрядческим кружкам Москвы разошлась молва, что окружники желают собраться одни без раздорников и не в конторе рогожского богаделенного дома, как следует по обычаю и уставу, а в частном доме у купца Банкетова и там в отсутствии раздорников выбрать для Рогожского кладбища новых двух попечителей. Разумеется, это не могло не раздражить раздорников, но испугать их это не могло. В самом деле, кто же одной части общества позволит писать приговоры от лица всех? Это было больше ничего, как необдуманная ребячливость, которая не могла принести окружникам ничего доброго. Раздорники это очень хорошо понимали и смеялись в рукав при виде всех этих затей, но в то же время и они усилили с своей стороны вредоносные хлопоты на отместку окружным. Между тем окружники, собравшись, как задумали, в доме Банкетова, все-таки прежде всего условились не доводить общественного дела до всесветного позорища, и хотя не отказывались от своего намерения высадить раздорника Евсевия Григорьевича Бочина из попечителей, но чести его гласно решили не касаться и потому постановили лишь приговор об увольнении Бочина и о избрании, вместо его, двух попечителей Лазарева и Назарова. Раздорников, разумеется, на этих выборах не было ни одного, но это окружнических хлопотунов, по-видимому, нимало и не смущало. Они уже, как выше сказано, уповали, что действуют вполне законно, и для тех, которые сомневались, выискали закон, предоставляющий им будто бы право распоряжаться выборным делом, как им заблагорассудится. Преславный закон, который хлопотуны ставили на вид созываемым им окружникам, было не что иное, как секретное сообщение московского генерал-губернатора князя Долгорукого московскому обер-полициймейстеру от 28-го февраля 1867 года за № 85. В этой бумаге его сиятельство князь Долгоруков, в ответ на секретный рапорт обер-полициймейстера от 26 октября 1866 года за № 2495, писал, что “выбор попечителей для рогожского богаделенного дома должен быть предоставлен по принятому обычаю собственному усмотрению раскольников с поручением местной полиции согласно Высочайшему повелению 21-го апреля 1861 г. надзора за недопущением в сем случае каких-либо беспорядков и тем устранить участие правительства в разрешении вопросов, касающихся внутреннего управления рогожским домом”.

Как ни странно, что достопочтенное московское купечество, пред которым затейники ссылались на эту бумагу, не усмотрело, что бумага эта, во-первых, требует соблюдения “принятого обычая”, а исключение раздорных и сбор в частном доме были именно нарушением обычая и беспорядком; но, однако, странность эта, по-видимому, никого не смутила и не остановила. Основавшись на этой генерал-губернаторской бумаге, московские окружники, к стыду своему, позволили убедить себя, что правительство якобы вовсе устраняется от всякого вмешательства в их общественные дела и что теперь они эти общественные дела могут ведать, как им заблагорассудится, и изъявили согласие собраться своею окружническою партиею в доме Банкетова и своим единомышленным согласием зарешить все за согласных и несогласных. “Первым московским людям”, по-видимому, и в головы не приходило, что в то самое время, как они будут тешиться своею забавою в доме купца Банкетова, раздорники имеют точно такую же возможность устроить подобный же спектакль в доме своего Митрофана Артамоныча Муравьева и, согнав туда в муравьевские залы не полтораста, а триста человек раздорных, выбрать попечителей из своей партии и затем претендовать, чтобы их выбор, как болъшегласный, был признан обязательным. На отрывочные замечания в этом роде хлопотуны возражали: “Кто же у них? Чернь одна, а у нас“… Тут шло исчисление великих имен “первых московских людей” окружнической партии, но при этом забывалось, что даже сам достопочтенный Кузьма Терентьич Солдатенков (впрочем, не участвовавший в банкетовской сходке) перед лицом закона такая же юридическая единица, как всякий калачник Васька и ямщик Протас. Все это было позабыто или пущено на авось и небось, и собрание составлено.