1.1

Мария открыла глаза и снова зажмурилась. Яркий свет ослепил ее. Мгновение назад она гуляла в парке с подругой и ее маленьким сыном, кружила смеющегося Адама и любовалась солнечными бликами в его кудряшках. Теперь пение птиц смолкло. Голоса людей, доносившиеся с реки, затихли. Летний теплый ветер не обдувал ее лицо, не играл распущенными волосами. И Адам больше не смеялся. Мария не держала ребенка на руках, не переступала по щекочущей босые ступни траве газона. Она лежала.

Свет беспощадным лучом прожектора бил по векам. Мария хотела заслониться, но рука почему-то не слушалась. Приподняться бы или отвернуться, но тело оцепенело. Она попыталась позвать на помощь Люси и только тогда почувствовала, как сильно пересох ее рот. Губы растрескались. Вместо имени подруги с них сорвался лишь негромкий стон. Мария запаниковала. Грудь сдавили стальные тиски страха, сжимавшиеся с каждой секундой всё сильнее до тех пор, пока она не стала задыхаться. Мария судорожно и жадно хватала воздух ртом, но кислород не поступал в легкие.

– Мария, всё хорошо. Вы в безопасности. Дышите ровно, – услышала она со стороны мужской голос.

То, что она не одна, немного успокоило ее. Вверху что-то клацнуло. Свет погас. Веки Марии, будто налитые свинцом, тяжело приподнялись. Сквозь серую муть она различила большое металлическое блюдо с шестью круглыми, теперь уже потухшими, лампами. Светильник. Такие обычно используют в операционных.

– Чтобы не смущать вас, – прозвучал тот же голос. На миг над ней появилась рука. На запястье, выглядывающем из-под рукава медицинского халата, Мария заметила массивный металлический браслет часов. Рука отвела купол светильника в сторону, открыв взгляду Марии побеленный потолок, в правом углу которого расплылась огромная рыжая клякса ржавчины.

Чтобы увидеть обладателя руки, Марии пришлось повернуть голову влево. Простое движение далось с трудом. Из-за изменения положения ее взгляд расфокусировался. На фоне светло-желтой стены она разглядела лишь размытое белое пятно, напоминающее очертаниями человеческую фигуру. Пришлось несколько раз моргнуть, и только после этого картинка обрела четкость.

Перед ней стоял доктор, осунувшийся и уставший. Темные тени под глазами были заметны даже за линзами старомодных роговых очков. Мария дала бы ему лет сорок, может, чуть больше. Хотя она всегда не слишком преуспевала в определении возраста. В той среде, где она вращалась, люди выглядели гораздо моложе своих лет.

– Всё хорошо. Вы в безопасности, – повторил он. – Сейчас я отключу аппаратуру.

Прикосновения его пальцев ко лбу, вискам, темени сопровождались легкими щелчками. Скоро в руках доктора оказался пучок отсоединенных проводков с пластинками на концах, которые он аккуратно смотал и скрепил резинкой. Доктор положил моток на край тумбочки рядом с аппаратом, вскоре исчезнувшим в металлическом чемоданчике. Поверхность тумбочки осталась совершенно пустой, и теперь ничего не скрывало многочисленных царапин и сколов лака на ней.

Закрыв крышку чемодана и щелкнув замками, доктор внимательно посмотрел на Марию.

– Вы понимаете, что я вам говорю?

Удовлетворившись слабым кивком в ответ, доктор продолжил:

– Помните, что с вами произошло?

Хороший вопрос. Язык Марии несколько раз беспомощно ткнулся в нёбо, и с пересохших губ слетело невнятное мычание. Поняв, что у нее не получится произнести даже простейшее слово, она покачала головой.

Сначала она подумала о парке. Еще свежо было ощущение мягкой травы под ногами, ласковых прикосновений солнца к лицу и непокрытым плечам, в ушах звенели отголоски песен птиц, прячущихся в раскидистых кронах старых деревьев. Вот только после рождения Адама они с Люси ни разу не выбирались в парк. В грядущие выходные они планировали это исправить. Очевидно, прогулка была лишь ярким кадром, фрагментом сна, не имеющим никакой связи с предшествующими событиями.

Последним реальным воспоминанием было то, как Джеф отвозил ее домой после сборного концерта в Карнеги-холле. Настроение Марии испортилось из-за встречи с Дереком, а Джеф чувствовал себя неважно, только поэтому они не остались на фуршет для артистов. Если бы не запущенная простуда, продюсер непременно заставил бы Марию отбыть на этом мероприятии хотя бы час. Но глаза Джефа слезились, нос раздулся и покраснел, а бумажные платочки слишком быстро заканчивались, поэтому он не пожелал тратить силы на дискуссию с ней. Тем более СМИ пугали очередной эпидемией гриппа, а Джеф всегда заботился о здоровье своей «подопечной». Только почему-то себя к источникам инфекции он упрямо не относил и продолжал вести привычный образ жизни, не обращая внимания на насморк и кашель. «Это не заразно, Мария, – говорил он, улыбаясь, – пара витаминок, и всё пройдет».

Сколько бы Мария ни напрягала память, она не помнила, чтобы кофейный бентли Джефа останавливался на Парк-Авеню перед Левер-Хаус, так же как не помнила себя, достающей ключи и отмыкающей дверь в свои апартаменты. Дом Марии от Карнеги-холла отделяло всего лишь шесть кварталов, и мысль о том, что по пути могло произойти нечто ужасное, казалась ей странной. Она перебирала варианты событий и не могла выбрать самый убедительный. Авария? В таком случае ей следовало быть мгновенной, чтобы Мария не успела осознать даже ее факт. Инсульт? В последнее время она пахала как проклятая. Джеф не позволял расслабиться, называя фортуну подругой изменчивой. Но никаких предпосылок к кровоизлиянию Мария не замечала. Редкие приступы мигрени по вечерам она в расчет не брала.

Мария прекрасно помнила свое имя и кем она является, но как она здесь оказалась, было загадкой, как и то, почему она оказалась именно здесь. Палата пугала ее. Она не была похожа ни на одну из тех, в которых ей доводилось пребывать ранее. В ней не было ни телевизора, ни холодильника, ни уютного диванчика для бесед с посетителями, ни стола, за которым можно перекусить. Из мебели присутствовали лишь металлическая койка с жестким прорезиненным матрасом, занятая Марией, поцарапанная тумбочка и стул. Если смотреть прямо, то взгляд упирался в огромное окно в стене, выходящее в коридор и напоминающее витрину. Нетрудно догадаться, что его назначение состояло в том, чтобы медперсонал мог следить за пациентами. Справа была дощатая облупленная дверь, вероятно, ведущая в санузел. Грязные стены буквально молили, чтобы их выкрасили как можно скорее. Это место, в представлении Марии, больше походило на приют для бродяг, чем на больницу. Почему ее доставили сюда? И куда, черт побери, смотрел Джеф?

Знает ли доктор, что с ней случилось? Он называл ее Марией. Интересно, ему сказали ее имя или сам вспомнил? Фотографии Марии часто мелькали в газетах, на обложках глянцевых журналов и украшали билборды. Тут уж Джеф постарался на славу, задавшись целью, чтобы любой, даже далекий от музыки человек имел представление, кто такая Мария Соул. Ее звезда уже десятилетие сверкала на небосклоне, и Джеф делал всё, чтобы она не закатилась. Теперь на карьере можно поставить жирный крест. Мария застонала от этой мысли.

Доктор расценил ее стон по-своему.

– Вы устали. Отдыхайте, Мария. Обещаю скоро вернуться.

Возможно, он сам уже собирался уходить, а теперь остался повод распрощаться с пациенткой. Так или иначе, он ушел, забрав свой чемоданчик и оставив ее одну в палате со ржавым пятном на потолке и мазками грязи на выкрашенных светло-желтой краской стенах.

«Отдыхайте, Мария». В этих словах она увидела издёвку. Теперь отдыхать придется долго. Джеф был прав. Фортуна – подруга изменчивая. Только вчера она была успешной пианисткой, а теперь калека. Всё, что создавалось таким трудом, рухнуло. Смысл жизни потерян. Она жила музыкой, дышала музыкой, без музыки для нее не было и жизни. Не нужно обладать медицинским образованием, чтобы понять – тело парализовано, и даже если удастся восстановить какие-то функции, играть она всё равно не сможет. Вмиг жизнь разделилась на «до» и «после». А то, что было «между», мог знать только Джеф.