Я утащила из лавки отца синий блокнот с тонкой бумагой, изданный в Париже. Если даже пропажу кто-то и заметил, мне никто ничего не сказал. Правда, мистер Энрике, красивый суровый человек, служивший у моего отца, стал после этого смотреть на меня по-другому. Первая история, записанная мною со слов рыночных торговок, повествовала о женщине, родившей черепаху. Старухи любили рассказывать по очереди, и каждая из них добавляла какую-нибудь новую деталь. Женщина, родившая черепаху, была шокирована, увидев своего ребенка в зеленом панцире, побежала на берег и оставила там новорожденного. Она хотела, чтобы прилив унес ребенка в море. Но, к счастью, рядом оказалась черепаха, у которой был целый выводок черепашат, и она вырастила девочку-черепаху вместе со своими детьми. Мы с Жестиной все время высматривали на берегу черепаху с человеческим лицом и душой. Говорили, что она выглядит совсем как обыкновенная женщина с длинными руками и ногами и волосами цвета мха, а ее панцирь становится заметным только в воде. Так что она могла бы легко вращаться в обществе, заходить в кафе и танцевать с мужчинами, восхищающимися ее красотой, но она предпочла жить среди черепах. Ее можно признать по бледно-зеленой коже и желтым глазам. Она плавает по всему миру и бывает во всех морях, но всегда возвращается на наш берег.
– Мы здесь, сестра! – призывали мы ее шепотом, стоя на берегу. Мы не стали бы упрекать ее и не бросили бы ее, если бы она появилась. Но она не показывалась, сколько бы мы ни звали; иногда мы ждали ее до тех пор, пока последние черепахи не возвращались в воды залива. Мы с Жестиной чувствовали себя так же потерянно, как и эта таинственная женщина-черепаха в обществе людей. Жестина держалась особенно застенчиво, потому что она была очень красива и ее мать предупреждала ее, чтобы она не приветствовала слишком горячо мальчиков и мужчин, если те заговорят с ней. А я по натуре была недоверчива. Мы бродили по острову вдвоем, как будто в мире никого, кроме нас, не было. Мы собирали целые ведра раков-отшельников и крабов-призраков и устраивали их бега на песке, а потом отпускали, и они поспешно уползали от нас, как от каких-нибудь монстров.
Иногда меня заставляли брать с собой моего двоюродного брата Аарона Родригеса, жившего с нами. Он был на три года младше нас и ужасно мне надоедал. Говорили, что его родители утонули во время бури, когда он был еще младенцем, и наша семья усыновила его. Мама относилась к нему лучше, чем ко мне, хотя он даже не был нашим кровным родственником, – возможно, потому, что она потеряла сына. От девочек, по ее мнению, было меньше толку, особенно от таких непослушных, как я. Аарон был красивым черноволосым мальчиком с удивительными бледно-голубыми глазами. Даже когда он подрос, мама любила демонстрировать его знакомым, и в первую очередь грозной мадам Галеви, которая наводила на всех страх, но при виде Аарона всегда оттаивала. «Mon chouchou»[6], называла она его, «mon petit canard»[7], хотя он был уже хулиганистым девятилетним мальчишкой. В отместку я щипала его и называла гадким утенком. Он смотрел на меня с немым укором, но не жаловался. Мне при этом не было совестно – наверное, я была бессердечной девочкой. Сказки объяснили мне, что к чему. Сильные выживают, а слабых съедают живьем.
В те вечера, когда я должна была присматривать за Аароном, я перепоручала его заботам Жестины, которая была добрее меня. Возможно, оттого что он был сиротой, а Жестина росла без отца, она сочувствовала ему, хотя он был озорным мальчишкой и любил прыгать со скал. Чтобы как-то усмирить Аарона, я его пугала. Он боялся полулюдей-полуоборотней, которые, по слухам, жили на старых плантациях. Отец объяснял, что это выдумки плантаторов, стремившихся таким образом запугать рабов, чтобы они не сбежали.
– Во всякой истории есть внешняя сторона и внутренняя суть, – сказал он мне как-то вечером, когда мы были в его библиотеке. – Плод может быть сочным и вкусным, но таить в себе злокачественное семя.
К этому времени папа решил, что я уже достаточно начиталась волшебных сказок и слишком выросла, чтобы верить в них. Наверное, мама нажаловалась ему на меня или он тоже думал, что мне надо стать серьезнее, или, может быть, просто тосковал по умершему сыну и хотел обучить меня всему, чему он учил бы мальчика. Мозес Монсанто Помье был уважаемым членом Коммерческой ассоциации, в которую надо было вступить, чтобы заниматься торговлей. У отца был магазин, занимавшийся экспортом рома, сахара и патоки. Поскольку женщины по закону не могли наследовать собственность, магазин неизбежно должен был в будущем достаться Аарону, хотя отец, вероятно, надеялся, что закон изменят. Он начал учить меня математике, чтобы я могла разбираться в гроссбухах и другой торговой документации, так что мне выпала честь получить образование, какого девочкам обычно не давали.
Тем не менее я записала легенду об оборотнях, которую мне рассказала наша кухарка Адель. Она сказала, что оборотни – выходцы из старинных датских семейств, владевших рабами. Бог превратил их в оборотней в наказание за их жестокость. Даже когда они принимают человеческий облик, ночью можно заметить их клыки и когти, и поэтому даже в самое жаркое время года они часто носят перчатки и обматываются шарфом. Если вы увидите такое существо, сказала Адель, бегите от него.
Я читала эту историю Аарону по вечерам. Хотя ему было страшно, он хотел слушать ее снова и снова. Неудивительно, что в каждом темном переулке ему стали мерещиться оборотни. Он держался поближе к Жестине, так как доверял ей, в отличие от меня. Иной раз я подкрадывалась к нему сзади и взвывала, а он подскакивал, будто его укусили.
– Ну что ты его пугаешь? – пыталась урезонить меня Жестина.
– Ну что ты над ним трясешься? – отвечала я.
Но должна признаться, что иногда по ночам мне и самой становилось страшно. Я боялась не шатавшихся по улицам оборотней, а самого острова – порхающих над нами летучих мышей, ветра из Африки, грохота прибоя. Мне казалось, что здесь царит неизбывное одиночество, что мы живем на краю света и можем в любой момент провалиться в темную бездну. Когда мы втроем гуляли, никто не знал, где мы находимся, и если бы что-нибудь случилось с нами, нам пришлось бы спасаться самим.
Приезжавшие из Европы часто говорили, что в таком мягком климате, как у нас, они не видят разницы между зимой и летом. Но они плохо знали наш остров. У нас были периоды дождей и ветров, синие ночи, когда холод просачивался в дома через щели, кусал маленьких детей, и они начинали плакать. В такие ночи рыба в прудах чернела и всплывала на поверхность. Листья жасмина сворачивались, как маленькие лягушки. Но когда наступало лето, все мгновенно становилось ярким и добела раскаленным, воздух рассыпал искры, обжигавшие, как пламя. Жара подкашивала тех, кто не привык к ней. Когда из Франции приезжали по делу люди в сопровождении своих жен, то часто женщины, сойдя с корабля на берег, тут же падали в обморок. Их отпаивали напитком из коры пальмы и подслащенной воды, но все равно многие из них не могли вынести слишком яркого света, даже прожив здесь несколько лет, а то и всю жизнь. Они прятались в темных комнатах, закрывшись от света ставнями, и не выходили из дома до сумерек. Иногда мы видели, как они плачут у себя во дворе.
– Это оборотни, – говорил Аарон, когда мы проходили мимо их домов. – Плач этих женщин действительно был похож на завывания.
– Нет-нет, – успокаивала его Жестина, – это просто женщины из Франции, они плачут по своему дому.
Но вблизи старых датских поместий, где до сих пор ютились в хижинах рабы, мы пускались бегом во всю мочь, а Аарон едва успевал за нами. Однако вскоре он вырос, и уже нам приходилось догонять его. К двенадцати годам он уже набрал шесть футов[8] роста и был так красив, что женщины на улицах останавливались, желая поговорить с ним. Но Жестина следила за тем, чтобы он не приближался к ним, когда они начинали издавать клохчущие звуки, как куры при виде лисы. Я догадывалась, что она бережет его для себя.
